и что с того – ведь всё и без того как нельзя лучше… Он подивился моему внешнему виду, моей растрёпанности и исхудавшему рыхлому лицу, подивился, а, быть может, и ужаснулся – видано ли это, постареть за три месяца лет эдак на десять. Да, бывает и такое, и мир, ужавшись для меня до размеров игольного ушка, вдруг начинает расширяться с поразительной скоростью; «Вечная радость» из единственного места обитания уходит в мир теней, в мир мёртвых, и я не знаю больше, жил ли я там или же мне это приснилось. Но своей дикой усталостью я обязан вовсе не только смерти, окружавшей меня повсюду, но и счастью, вмиг осветившему мой взор, и так ли уж сильно сдал я оттого, что толика счастья вдруг стала мне наградой за долготерпение и каторжный труд.
– Ба, так я и поверил тебе, рассказывай кому другому! – замечает Гротт, пристально глядя на меня; о, он, верно, что-то понимает, старый хитрец, и не будь он тот, кто есть, постарается вывести меня на чистую воду.
А я и не собираюсь таиться.
И тут же протягиваю я своему редактору рукопись, исписанные в спешке листы, с кляксами и множеством помарок. У меня была неделя, всего-навсего, а может и того меньше – преграда ли это человеку, кровно заинтересованному в том, чтобы высказаться, излить душу?
– Мне кажется, я справился с заданием, – говорю я.
***
За основу следующего рассказа взяты записи без системы и какой-либо хронологии, принадлежащие перу Лёкка, те, что были переданы мне его дочерью, а также мои наблюдения, начавшие жить собственной жизнью, едва появившись на свет.
В конце концов, я уже перестал различать моё слово от слов Лёкка, они соединились воедино совершенно независимо от меня, ибо я не желал смешивать имя Лёкка со своим, чтобы не бросать тень на него. И тем не менее, за время моих блужданий в жизненных лесах и дебрях тайны, я не нашёл ничего лучше, чем подтвердить родство наших слов, а следовательно, и душ.
Часть вторая
5
Тень на стене, худая, сгорбленная – Писатель за работой, точно кузнец над горном.
Огонёк свечи мерцает, и отблески ложатся окрест, заставляя колыхаться тень, хоть бы обладатель её и сидит себе в покое, невозмутим.
Нет, порою, он вздрагивает, и вздыхает тяжело и натужно, но это никак не отражается на окружающем спокойствии, которое по нутру ему, и которое он не хочет нарушать. Расправь плечи, так кости захрустят, как оно всегда бывает у стариков, и боль пронзит грудь, заставит поморщиться и застонать; улягся на кровать, она заскрипит, заскрипит очень громко – а резкие звуки с недавних пор для него пострашнее остро отточенного ножа, так и норовят резануть. Вот он и сидит себе так, как сел некоторым временем ранее, тише воды, ниже травы, сидит и не шевелится, и лишь верное перо его скоро, с таинственным покорным скрипом, скользит по бумаге, размечая растянутым почерком
