здоровы, сильны и бодры, в наших жилах нет плохой крови, а если у нас невзначай трясутся руки, то это с лёгкостью объяснимо, – чем бы вы думали? – дурным настроением. И в самом деле, тремор – вернейший признак глубокого упадка духа, мы это всегда знали, только забыли в одночасье, а головная боль… О, головной болью объясняется излишнее, порою, глубокомыслие: во многом из того, что мучает нас, уже нам нет необходимости, так к чему забивать себе голову какими-то давным-давно ненужными проблемами. Наше спасение в отрешении от них, в забвении – панацея! И голова трясётся, бывает, не руки? Так это, в самом деле, едва ли не полезно, в свою очередь: разжижается кровь, разгоняется по артериям, неся повсюду живительный кислород. Трясётся голова – пусть трясётся дальше, нет нужды в беспокойстве! И как результат, глядишь, разум полон, свеж, разум бодр.
Вот, во всём нужно видеть только хорошее, это не пожелание, и никакая не вероятность, это – правило, закон! Если ж ты не желаешь думать, как у тебя всё хорошо, то «враг» будет твоим вторым именем, персона нон грата, нежелательная личность, отвергнутая обществом, сольются в твоей личине; будь таким, как все или же не будь вовсе.
Нет, не нужно посыпать голову пеплом, уныние – смертный грех, это ни к чему. Мы поможем тебе, мы сделаем так, чтобы ты был счастлив вне зависимости от того, чувствуешь ли ты себя бессмертным, как в юности, впервые ощутив прилив любовных томлений, либо нет. Мы покажем тебе, как нужно соблюдать правила, и быть счастливым, для этого нужно всего ничего – пить таблетки. У нас всё на доверии, никто никому не заглядывает в рот, не проверяет, проглочены ли таблетки – удивительно, но факт. Это обезоруживает, лишает мысли, механизирует жизненные процессы, мысль не проглатывать таблетки куда-то тут же исчезает, и ты их глотаешь, и у тебя всё хорошо. Вот, ты уже не враг, ты – паинька, ты такой, как все, лежишь себе полёживаешь на кровати, глядишь в окно…
«Какие хорошие здесь Правила…» – думаешь ты.
Само собой разумеется – нарушать Правила ни-ни…
И не я первым нарушил их, боже упаси, как бы доктор Стиг не утверждает обратного, и не я сколотил под этой крышей то, что стало затем «Профсоюзом Замученных Хорошим Обращением».
Я вообще был мрачен, суров и нелюдим, я всячески соответствовал своему реноме, бывшему у меня ещё со времён столичных сигарных обществ. Все знали: Миккель Лёкк, блудный сын далёкого, скованного льдами и безумием безвременья, края, Гипербореи, непроницаем, он только и делает, что сидит и молчит, никакая иная репутация не привязывается к нему и ни к чему не обязывает. Да, я был себе на уме, но сигарный дым не располагал меня к шумным компаниям, оттого мне приятнее было в одиночестве блуждать в его клубах, изредка перекидываясь с кем-нибудь парой-тройкой словечек, аукаться, точно в дремучей-предремучей чащобе. И ни политика, ни войны, ни жаркие споры о государственном устройстве островов Микронезии не занимали меня настолько,
