время, кажется, до весны, прожил там с ослепшей за войну женой и дочерью, моей ровесницей. Я один раз приходил к нему, чтобы выпросить ненужные ему погоны рядового пехотинца для участия в школьном спектакле на военную тему, где я играл роль героического бойца, победно сокрушающего врага, и настоящие погоны мне были нужны позарез. Крайняя убогость его жилища даже меня тогда поразила. Закопчённая избёнка с русской печью, когда-то белые стены, сплошь кровянисто измазанные раздавленными клопами, голый стол, одна старая табуретка, какие-то лохмотья на грязном полу, и больше решительно ничего. Пахло мышами, гнилым деревом и полной безжизненностью.
В школе его дочь так и не начала учиться из-за полной нужды. Не в чем было ходить ни зимой, ни летом. На следующую зиму померла от голода жена, потом он, а дочь отправили в детдом, и больше я о ней ничего не слышал. Это произвело на меня тогда очень неприятное впечатление и надолго оставило в душе тяжёлый осадок от бессердечности людей, среди которых я жил. Неужели, думал я, все жители деревни, а это около тридцати семей, не могли каждый милостиво отделить от себя по крошке хлеба и спасти от неминуемой смерти раненного на войне солдата и его несчастную семью, и не находил ответа. Ведь в каждой семье были сделаны на зиму какие-то припасы, уж не объел бы их умирающий от голода солдат. Да и из колхозных закромов можно было хоть что-то наскрести и выделить. Однако никто даже не шелохнулся. Но об этом подробнее позже.
А мы с нарастающей тревогой всё ждали и ждали хоть какой-то весточки с войны от отца, и это затаённое нестерпимое ожидание невольно передавалось и нам, детям. Мы как-то все присмирели, увяли, стали более сдержанными и молчаливыми, будто по команде насторожились. А та победная весна всё шумела и пела на все свои ликующие голоса и вселяла в нас неумирающую надежду на очень близкое, где-то задержавшееся счастье и радость всей нашей семьи, какой мы ещё в своей жизни и не видывали. Слишком мы настрадались за войну, заждались редких писем от отца, что, казалось, и сил уже нет на эти бесконечные ожидания.
Так вышло, что наш отец пропал без вести в самые первые месяцы войны, призванный в действующую армию 7 июля 1941 года. Всего-то одно коротенькое письмецо-треугольник мы и получили от него, кажется, в августе, а потом он как в воду канул. Хорошо помню, что мама не раз посылала куда-то письма на розыск потерявшегося отца и всегда получала неизменно короткий казённый ответ, что пропал без вести. Это нас угнетало, но оставляло малюсенькую спасительную надежду – может, живой и ещё, даст бог, объявится. Этим тогда и жили.
Незабываемы долгие зимние вечера конца сорок первого и сорок четвёртого годов, когда мы, сгрудившись всей семьёй возле голландской печки, пышущей теплом, вели бесконечные пересуды о неизвестной судьбе пропавшего без вести отца. Почему-то в глубине души верилось, что отец живой: может, в плену, может, тяжело раненный лежит, затерявшись в каком-нибудь госпитале. Почему-то верилось в хорошее, хотя оснований для этого не было, ведь война продолжалась,
