был неблизкий и опасный из-за расплодившихся тогда волков. Они в эту голодную пору сбивались в стаи и иногда свирепо нападали на одинокие подводы, особенно ночью. Это тоже примета того времени.
Домой мама вернулась поздно вечером и, волнуясь, поведала нам, что в августе сорок первого отец попал в окружение в районе Могилёва. С небольшой группой товарищей они прибились к партизанам, где и воевали до соединения с Красной армией. Радости нашей не было предела. Эта новость мигом облетела всю деревню, и я помню, как к нам заходили многие жители и интересовались, дивились и, конечно, втайне завидовали так нежданно свалившемуся на нас счастью. Мне казалось, что в нашем доме стало светлей и просторней, мы все будто разом проснулись от тяжёлого сна и зажили другой, неведомой для нас жизнью.
Вскоре и мы получили от отца письмо и две цветные открытки с военной символикой. Наше радостное ожидание отцовских писем с фронта длилось до конца января победного года, и снова провал, мучительное ожидание от него весточки и неотвязная пугающая мысль: жив ли? Вот в таком тревожном ожидании мы и жили в эти последние месяцы войны. К нашему счастью, переписка с отцом длилась с декабря 1943 года по февраль 1945. Помню, это были праздничные дни, когда мы получали письма от отца с фронта, по нескольку раз их перечитывали и обсуждали всей семьёй. Приходилось и мне читать те дорогие моему сердцу письма, но их содержание я начисто забыл, да и самих этих писем нашей семье сохранить не удалось. Печально.
Пришёл май, и в один из его погожих дней, 9-го, я с опозданием притащился по непролазной деревенской грязи в школу. Урок почему-то ещё не начался. В классе стоял обычный гул ребячьих голосов, было зябко, пол грязно истоптан, через запотевшие окна из небесной белесой мути слабо проглядывало поднимающееся солнце. Мои дружки, сгрудившись у окна, о чём-то оживлённо спорили и настороженно посматривали на входную дверь, откуда я неожиданно и появился в этот момент к их нескрываемому разочарованию. Когда подошёл к ребятам, Мишка Сорокин в упор спросил: «Правда, Валька, что сегодня учиться не будем? Вроде Победу объявлять будут?» – «Не знаю», – недоумённо буркнул я, но все неожиданно смолкли и тесной гурьбой прильнули к окну, что-то там разглядывая. Я тоже через их головы посмотрел в запотевшее окно и увидел, как по соседству, на крыльце колхозной конторы, тракторист Ванька Усольцев старательно приколачивал к козырьку красный флаг. Ветра не было, и полотнище траурно поникло в своём торжественном и скорбном величии.
Неожиданно за стеной, где находилась учительская комната, раздался глухой стук деревяшки об пол и послышались тяжёлые шаги. Мы россыпью кинулись за свои парты и в настороженном смирении уставились на входную дверь. Медленной и тяжёлой походкой в класс вошёл Степан Васильевич, высокий, прямой, с побледневшим лицом и трясущимся подбородком. Мы в испуганном изумлении замерли и боязливо на него уставились, ещё не понимая охватившего его возбуждения. С трудом сдерживая волнение, он непривычно медленно и тихо сказал: «Ребятки, сегодня день нашей Победы, мы их победили… Праздник
