оттуда и со всех ног летел по пыльной дороге домой, выбиваясь из последних силёнок, изголодавшийся, пропылённый и прокалённый за день июньским зноем насквозь, с одной обидной, обжигающей мыслью: «Неужели папка без меня пришёл? Неужели я опоздал?» Эта изнуряющая мысль мучила меня всю обратную дорогу. Так мне не хотелось первенство встречи с отцом кому-то уступать!
Но дома снова и снова ожидало гнетущее разочарование. Отца не было, но надежда не умирала, и я с безумной тоской ждал следующего дня, ведь завтра всё может измениться, и проваливался в глубокий тяжёлый сон, чтобы с утра начать всё с начала.
Порой мучила надоедливая мыслишка, а узнаю ли я своего папку, если встречу, и сколько ни пытался вспомнить его лицо, облик, не мог, но был уверен, что при встрече узнаю. Всё, что сохранила моя детская память об отце, это проводы его на войну, которые помню до сих пор. Случилось это печальное и памятное событие 7 июля первого года войны в жаркий полдень, когда солнце своими слепящими золотистыми лучами заливало всю горницу, полную незнакомых мне людей, тесно сидевших за столом. В комнате накурено, душно, хотя все створки открыты настежь. Мы с Риммой смиренно сидим на родительской кровати среди подушек, Виталик хнычет в детской кроватке в углу, Люся на руках у бабы Лепистиньи. Слышатся сбивчивые громкие голоса, чей-то одинокий плач, а мы с Риммой ничего из происходящего не понимаем и с немым удивлением и детским испугом таращимся во все глазёнки на происходящее, готовые вот-вот разреветься. За столом вижу низко склонённую голову отца с волнистыми пышными волосами, рядышком его родители, баба Анна и дед Петро, приехавшие на проводы из другой деревни. Тут же, за столом, вижу деда Арсентия и могутную, статную фигуру дяди Лавруши, родного брата мамы, и её раскрасневшееся, взволнованное, красивое лицо. О чём тогда говорили за столом, мы по малолетству не понимали, и в нашей слабой памяти ничегошеньки не отложилось, и сколько потом маму ни расспрашивал, она тоже вспомнить не могла. Сколько времени продолжалось застолье – не помню.
Неожиданно для всех за окном заурчала подъехавшая машина, полная людей, и длинно, казалось, требовательно посигналила. Застолье, будто в испуге, чуть притихло, потом все разом, перебивая друг друга, громко заговорили, задвигали стульями и стали выходить на улицу, неуклюже толкаясь в дверях. Кто-то громко, навзрыд, заплакал, и тут, перебивая всех, резанул слух такой надрывный, заходящийся плач бабы Анны, и было в этом слёзном причитании столько невыразимой разлучной тоски и неизбывного горя, что мы с Риммой в испуге заголосили во весь голос, сливаясь в общий прощальный плач. Тут же чьи-то сильные руки подхватили меня с кровати, вынесли на улицу и опустили рядом с отцом, который стоял у зелёного борта полуторки и прощался с провожающими. И в последний момент, когда со всеми простился, отец подхватил меня на руки, высоко взметнул над собой, потом порывисто прижал моё мокрое лицо к себе и крепко поцеловал в ревущий рот. Тут же машина тронулась и, завывая
