доски пола, и под острым стило[49] оживало время.
«И вот дымы, воздымаясь, текут к небу. И это означает скорбь великую для отцов, детей и матерей наших, – резал Сережень. – И это означает – пришлем время борьбы. И мы не смеем говорить о других делах, а только об этом…»
Верховный жрец вздохнул тяжко, кривыми узловатыми пальцами захватил висевший за плечом на стене корец[50], зачерпнул в бадье воды, выпил и снова принялся за дощечки.
«Чужие князья, которые не князья, силу хотят похитить, овладев нами… И стало так, когда пришел – Рюрик. И не должны мы поддаваться ему… Отвадим Рюрика от земель наших, прогоним его с глаз долой туда, откуда пришел…»
Сережень дорезал сие, встал, отряхивая стружки, и тут услышал стук кованым железным кольцом в дверь. Скинул с петли крючок, открыл. Перед волхвом возник староста Кузнечного конца Скрынь, невысокий, с блудливыми, чуть навыкате светлыми глазами, опушенными белесыми ресницами, с носиком тонким и длинным.
Скрынь припал лбом к рукам верховного жреца, не поднимая головы, тихо промолвил:
– Норманны, коих я пустил в город, просят принять их, Сережень. Дозволь?
– О чем с ними разговор будет?
– О Рюрике.
– Тогда пусть заходят.
В дом к волхву зашли Олаф-кузнец, грек Афарей скальд Рюне. Кузнец пожелал от себя лично и от имени Водима Храброго долгих лет жизни и здоровья Сереженю и поставил на стол кожаный мешочек, туго набитый монетами. Жрец ослабил на рыльце мешочка ремешок, убедился в содержимом, не скрывая радости, поблагодарил щедрых гостей и в ответ поинтересовался также здоровьем двоюродного брата Рюрика.
– Слава Одину, здоров, как бык, только недоволен тем, в каком положении оказался после похода на Эйрин… Рюне, – обратился Олаф к скальду, – спой верховному и мудрому жрецу всесильного бога Перуна несколько вис, в которых говорится о нашем трудном путешествии на ледяной остров…
Даже староста улицы, где жили одни кузнецы и где поселились норманны Водима, отметил, как подействовали льстивые слова Олафа на волхва: у того еще пуще загорелись глаза и, казалось, еще ярче заблестела лысина.
– Только храбрый Водим и его отважные воины могли совершить такой нелегкий поход, – проговорил Сережень после пения скальда. – Слава вам! Но думаю, сии смельчаки зашли ко мне, занятому нарезанием истории, не потому, чтобы всего лишь поведать об этом…
– Кто нарезает историю, тот может и творить ее, – вставил и свое слово грек.
– Не совсем так, – ответил по-гречески верховный жрец. – Способствовать ее творению – это, пожалуй, в моих силах…
И сказанное по-гречески повторил по-норвежски. Тому, что волхв знал их язык, варяги очень обрадовались. Беседа полилась непринужденнее и веселее, в конце ее верховный жрец заверил норманнов в своем содействии поднять новгородскую чернь против Рюрика, который каждодневно
