торговые улицы Гамбурга и Любека, порты Италии с теплым морем и веселой жизнью. Где она, эта жизнь? Сколько из них доживет до мечты наемника – обеспеченной старости? Об этом говорили сослуживцы, об этом думал Бейтон.
Только очень скоро бесконечные воспоминания о покинутой родине стали угнетать его. Все чаще он стал задумываться: а прав ли он был, решив поехать в далекую восточную страну? Может, разумнее было бы поискать себе применение дома? Мог же он, скажем, наняться охранять путешественников или купцов. Мало ли дел может найти молодой еще и сильный дворянин? А здесь? Вот его солдаты спасли бой. И что? Наградили деньгами и забыли. Может, и дальше так будет.
Несколько спасали беседы с милейшим поручиком Отто фон Менкеном. Его спокойный оптимизм, граничащий с фатализмом, контрастировал с рассуждениями других офицеров. Война неизбежно даст рост чинам – просто по причине сокращения числа офицеров. Если же сократят его – тоже невелика беда: ни старшие братья, ни сестра о нем рыдать не будут.
Говорил он и о Сибири. О невероятном богатстве этой земли. О людях, которые, как рассказывают, гораздо ближе к природе и Богу, чем в иных странах. О странной, странствующей жизни, которую они ведут в отличие от обычной оседлой жизни русских крестьян. О возможностях, которые раскрывает Сибирь перед знающим человеком. По его словам выходило, что такого назначения не бояться надо, а желать. Хотя Бейтон и понимал, что для Отто возможен только один вариант возвращения домой – овеянным славой и богатством. Иначе – только смерть или – того хуже – постыдное прозябание. Грустные мысли крутились в голове Бейтона. О себе, о друге, о правильности своего выбора.
Все это угнетало, и поручик с новой яростью взялся учить свою роту, что не доставляло солдатам особой радости. Чтобы как-то компенсировать это, поручик из наградных денег закупил у местных жителей дополнительных продуктов к солдатскому котлу, дров для печек. Уставших и замерзших от занятий на морозном воздухе солдат Бейтона ждал сытный обед с обязательным мясом, на худой конец – солониной, теплые землянки. Солдатам Бейтона начинали завидовать в других ротах. Сам поручик, боясь вновь оказаться в плену неприятных и очень мешающих жить мыслей, все чаще проводил вечера со своими подчиненными.
Солдаты осмелели. И хотя всякое панибратство Бейтон мгновенно пресекал, они начали рассказывать о себе, о своих мечтах и планах. Чаще всего звучало слово «воля». О воле рассказывали вечерами у печки, о воле мечтали. Поручик про себя перевел его, как «Freiheit». Но смысл фраз оказался непонятным. Дословное «Wille» тоже как-то не вписывалось. Слишком книжно и заумно выходило. Он попросил разъяснить знакомого капитана из «старых немцев», уже много лет служившего у русских.
– Воля? Это у русской черни любимое словечко… Грабеж, хаос, безвластие. Только об этом они и мечтают, – буркнул знакомец. – Потому им и понадобились
