рукой опираясь на палку, шел наразмашкуВ левой – с раскрытою книжкой в желтой обложке
взгляд его был, как пароль
И в лице непрочитанные морщины.
Пресловутого Дуная
Льются вечные струи
Там на берегу Дуная
возвышается гора
мимо велосипедисточек
не разъедется толпа
Люди косвенно мешают
зрению (не обесточь)
бестолочь толчется в оптике
ей мешает человек
И по бесконечной набережной
однодневками снуют
велосипедисты встретились
разошлись и вновь снуют
И мешают восприятию
разошедшиеся тени,
самостийные тела
Как объять, когда проносится
бешеный велосипед
Буда, Пешт или безумная
восхищенная Москва
Легче нам, что не проносятся
по краям Москва-реки
велопеды скоморошные
легкие, как плавунцы
Легче нам изъять из зрения,
как застрявшее стекло
Пети Медленного дление
И Наталью Медовых
Станислава Иванова
и еще Полину Грач
Где кончается в них город
Где тогда начнется ужас
Город в нас воспоминания
очищаем от людей
и бесшумно ходют дворники
всех сметая как соринки
ветровых открытых глаз
И вернуть удастся ль в город
Тех, кто выброшен до дна
Гору Геллерт неочищенную
от людей, людей, людей
И холмы Москвы
памяти А.Ю.
75-го август
Мерцая дремали авгуры
Расстегаи с визигой
и литровый цилиндр
Зелена вина
В «Центральном»
Проницаем был взгляд
И духовная несомненна еда
Может быть, хохолком от времянки-стремянки
Время любое я достаю
И в аи отзывается ай, Али, и а-у слышно в А.Ю.
Ты ореховым взглядом по лицам вещей скользил
Разорвать повторенье такое времен – это выше
временных сил.
Что же будем в том времени делать опять?
Декламировать жизнь
Подгонять несозданье
по улице
И ореховым прутиком все в ту ж
непокорную загоняя тетрадь?
И на что возрождаемой жизни
пламень исчезнувшего вина?
Горечь мира, молодая вина легко в безликое летнее
в несомненное претворена вино
Стихи, сочиненные львом-поэтом (из романа «Mater studiorum» («Мать учения»))
Человекобез-образный
Человеко-бесподобный
Лев-поэт милостью божье-человечьей
тихий, смирный, грязный, как овечка,
Перед нами предстоит
Он устал на задних лапах
Душно в его старой шкуре
в
