встал и вальяжно направился к выходу.
Матвей растерянно крикнул вслед:
– Но три дня слишком мало, даже если бы я согласился! За этот срок ничего не успеть!
– Ты от меня все бегал-бегал, а у меня и без того дел навалом. Три дня, – погрозил пальцем.
На пару мгновений дверь вновь распахнулась, выпуская тучного мужчину, и захлопнулась.
Матвей понадеялся, что никто не стал свидетелем его слабины, и наклонился к полу, поднимая фотографию. С глянцевой поверхности, подмигивая уголками, на него грозно уставился лысеющий Евгений Михайлович в парадной военной форме.
– Какого черта? – выдохнул Матвей.
А Евгений Михайлович точно так же понадеявшись, что его здесь никто не видит, закурил на лестничной клетке дешевую сигарету. Пока клубы дыма рассеивались, пролетая над ступенями вверх и вниз, он с ностальгией вспоминал свой родной подъезд в маленьком городишке и вздыхал.
Ну кому, черт возьми, так сдалась эта Москва?
Глава 3
Из далекого детства Ипсилон особенно ярко помнил один случай.
Неособенный, незначительный, самый обычный.
И помнился по большей степени не он сам, а одолевающие в тот момент чувства. Сколько раз в день он прокручивался в голове то полностью, то отдельными фрагментами: звуком, брызгами воды, поднимающимися пузырьками воздуха, чешуйчатыми хвостами. Доходя до конца, начинаясь сначала – это могло запросто свести с ума.
Ипсилон часто любил разбивать витраж памяти на маленькие осколки, и когда захочется, поднимать и всматриваться в один. В запасе имелся осколок весь запачканный отпечатками пальцев, не успевающий остывать от тепла рук, и хранился, покрывшийся слоем пыли настолько, что даже мутного отражения не различить.
Так было легче.
Легче, когда память – это не целостная картинка с плотно прижатыми друг к другу краями, с застывшими одними и теми же разноцветными бликами, а горка отдельных кусочков, каждый раз складывающихся по-новому.
Мальчику от силы лет пять.
Дед стоит в очереди на кассу, а худощавый малец не отрывает глаз от большого – больше, чем он сам – аквариума с жирными карпами.
Они размеренно плавают туда-сюда, расслабленно открывая рот, глотая мутную воду. Их бока покрывают чешуйки, тускло блестящие на свету лампочки. Если приложить к стеклу теплую ладонь – она едва ли сможет посоревноваться в размере.
Живые. Огромные. Их сердца стучат. Их телам тесно. Мир ограничен стенами со всех сторон, ты в ловушке, а вокруг – мир людей. Они решают: когда ты спишь, когда ешь, когда умрешь. Твоя жизнь – бесконечная клетка.
Мальчик всматривается в распахнутые немигающие глаза, и ему чудится не страх, не злость, не равнодушие, а безнадежность. И вновь, и вновь, он сам будто плавает рядом с ними, ударяется о стекло, царапается о чужие бока, глотает грязную воду. С той стороны на него смотрит чудовище. Оно может уйти, повернуться, ты – нет.
Вот кто-то в синем
