словами. Это его и подводило: речевая ущербность оппонентов заставляла их очень скоро переходить на более понятный им язык жестов, а первый удар Виктор обязательно пропускал, ожидая более интеллектуальных доводов. Гарел в этом смысле от прочей гопоты ничем не отличался – разве что повышенным в среде ему подобных гуманоидов авторитетом: из своих семнадцати лет он два года отмотал на зоне для малолеток.
Испытанное тогда чувство жгучего стыда и унижения Виктор никогда не забудет, как бы ни старался забыть. Не забудет, как стоял в закутке между штабелями порожней тары за овощным павильоном – жалкий, всхлипывающий, недоумевающий: «За что?!» Как Гареловские шестерки, хекая от удовольствия, поочередно били его по лицу – не в полную силу, а так, чтобы продлить удовольствие, а сам Гарел согнутой в локте рукой удушающим захватом держал его из-за спины за шею и сквозь зубы комментировал происходящее: «Ах, Витеньке больно! Ах, Витеньке, пухленькому, обидно!» Такое не забывается – особенно ощущение липкой вонючей слюны, когда Гарел, зарвавшись, сделал то, чего ему ни в коем случае делать не стоило: плюнул Виктору в лицо…
Именно поэтому Виктор разучился плакать от боли наяву – вернее, думал, что разучился, пока еще не подозревая, что слезы не всегда бывают от боли и унижения. Но про страх перед кем бы то ни было он забыл окончательно и бесповоротно. Потому что после Гарелова плевка его вышибло в какое-то другое измерение, где замедлилось время, пропали все чувства и где он будто бы со стороны почти спокойно наблюдал, как его двойник, только что давившийся приглушенными всхлипами, вдруг взорвался, схватил обеими руками два овощных ящика и превратил их в щепки синхронным ударом с двух сторон по голове Гарела. Потом схватил еще два ящика. Потом еще…
Потом Гарел, рыдая навзрыд, ползал по земле, а лицо его напоминало раздавленный помидор; один из шестерок стоял на коленях и, прикрывая руками голову, пронзительно верещал: «Витька, не надо!!!» – третьего из Гареловой кодлы вообще в поле зрения не наблюдалось: смылся, как последняя дешевка. А Виктор в полном ступоре стоял в куче деревянных щепок, медленно приходя в себя – не того себя, каким был тринадцать с четырехмесячным хвостиком лет, а в себя другого, нового и почему-то ему самому пугающе неприятного.
С тех пор любой намек на уличную разборку с его участием – а в их захолустном городке, будучи подростком, нельзя прожить, чтобы не вляпаться в уличные разборки меньше двух-трех раз за год, – превращал Виктора в чудовище. Почти один в один с тем, как добропорядочный доктор Джекил из повести Стивенсона оборачивался мистером Хайдом. Единственное, чем Виктор оправдывал себя за последствия, – он безошибочно угадывал, будет именно разборка или мирный пацанский разговор, пусть бы даже и на повышенных тонах. По тому, как холодело у него в низу живота и возникало ощущение слюны на лице – фантомное, но явственно ощутимое. Так запоминается жирный плевок на перилах, когда нечаянно проведешь по нему рукой: десять, двадцать раз вымоешь руки с мылом, а ощущение остается.
И еще
