восемьсот тридцатом этаже?
Вон крохотная лампочка в два ватта
качается и смотрит виновато
в колоду карт, упавших со стола.
А на планете под названьем Вето
я всё равно не знаю, как дела.
И плод запретный – невпопад миндальный -
совсем неразличим из наших далей,
где ночью не слышны ничьи шаги,
откуда мне видны огни ордалий,
но вообще-то – не видать ни зги.
Как бы долго мы ни толковали,
а пора потихоньку домой.
Что ж ты хочешь своими словами
от души моей глухонемой?
Чтоб какого высокого жара
задала она нашей тоске?
Чтоб она тебе что выражала
на неведомом ей языке?
Как бы ни объяснять, ни пенять ей,
как бы строго себя ни вести -
всё же облачко дымных понятий
уплывает и тает в пути!
Очертания мира размякли,
растворившись в туманностях луж -
так на влажной японской бумаге
расплывается лёгкая тушь,
так какой-нибудь светленький плащик
быстро сходит на нет – дотемна…
Только плачет душа, только пляшет,
только плачет и пляшет она.
В сентябре, в государстве оранжевом
проживём на пустых мостовых
сумасшедшим зелёным бесстрашием
в Ваших детских глазах луговых.
В час, когда осторожная улица
огибает какой-нибудь ГУМ,
луг шумит, и блестит, и беснуется,
и совсем не берётся за ум -
выбегает на площадь Отчаянья
с бесполезным чудесным флажком,
с бубенцом золотого бренчания
и одним бесшабашным прыжком
перемахивает через пропасти
Будь-Здоров, Созвонимся, Прощай,
перемахивает через крепости
Здравый-Смысл и Порядок-Вещей.
И, весёлая, буйная, дикая,
жизнь пахнёт виноградным вином,
кардамоном, корицей, гвоздикою
и незрелым кофейным зерном.
Гремите, колокольчики, опять,
узорчатые, лапчатые, птичьи, -
гремите о простом моём величьи:
я научился глупо поступать!
Меняю жизнь мою – на полчаса,
на завтрак, преисполненный восторга,
под колокольчиком Горпищеторга:
заветренное чудо – колбаса,
богов напиток – тепловатый сок
из ягод, не имеющих названья,
и… – чтобы тучка полугрозовая
от завтрака плыла наискосок,
и чтоб один степенный разговор
был нача
