ковырять ногтем край лавки, где краска облупилась и отходила тонкими синими пластинками.
Я сижу двадцать минут. На меня всем плевать. Меня чуть не убили, и теперь я сижу и жду. Никто никого не будет искать. Я внутри равнодушного механизма. Это свой мир со своими правилами, и следаку ближе преступник, чем я, потому что они говорят на одном языке; я пришлый; они – волки и овчарки, а я – овца, и они дрючат меня каждый на своем основании.
Сергей встал и пошел из дежурки на улицу. Прошел мимо часового у будки КПП, миновал ворота и оказался во дворах многоэтажек Лебедянской.
Была ночь. Каждый дом окружал пояс из припаркованных машин. Сгруппированные по три, дома образовывали незавершенный с одной стороны квадрат. Внутри каждого квадрата на маленьком песчаном поле жалась детская площадка из железной горки, двух лавочек, сломанных качелей и деревянного домика с колечками засохшего кала внутри. Ночью здесь собирались алкаши, и пасти мусорных ящиков к утру были полны пустых бутылок и смятых сигаретных пачек. У песочниц валялись шприцы, надорванные с угла пакетики от презервативов и пустые упаковки терпинкода.
Мир Сергея, чистенький, трусливый мир мелкого чиновника, или менеджера, спал, посмотрев телевизор и спрятавшись за железными дверями; улицы были отданы другому, скрывавшемуся днем «за трубами». В нем уверенно чувствовали себя Адидас и капитан с фамилией на «к», а Сергей по нему передвигался обычно перебежками.
Но не теперь. Он шел, не обращая внимания на шушуканье темных групп у подъездов. Попытайся его кто-то задеть в эту минуту, Сергей ответил бы. Он почти желал, чтобы его задели. Сегодня в лесу случилось важное. Он перешел черту. Его через нее перетолкнули.
Его испугали не грабители и не наставленный пистолет. Пробрало Сергея то, что он готов был отказаться от жизни. Чего тогда она стоит?
Хватит. Он не будет больше терпеть.
Когда Глаша его увидела – грязного, раздетого, с распухшим лицом в засохшей корке крови, она охнула, бросилась к нему и крепко вцепилась. От нее пахло корвалолом.
– Что случилось? Отвечай, не молчи, ты что молчишь?
Она беспокоилась, и ему стало стыдно, потому что час назад он готов был бросить ее и сына.
– Ложись, я к мужу Веркиному, он врач. Или иди в ванную. Тебе можно в ванную? Давай я тебя помою, – смахнула скопившуюся слезу, не желая быть слабой и злясь на себя за незнание, что делать.
Он рассказал, что случилось.
– Все нормально. Жив, главное. Вино есть у нас? Вино, да, вино… Вот достань, выпьем как раньше, поговорим обо всем, хорошо?
– Хорошо, – сказала Глаша, – точно нормально себя чувствуешь? Не чтобы меня успокоить?
Повторив, что все в порядке, он снял с нее груз ответственности – не надо никуда бежать, беспокоиться, не надо быть сильной. Жив. Глаша ткнулась лбом ему в грудь.
– Дурак. Ты такой дурак, сто раз говорила: не останавливайся, не помогай никому.
Он гладил ее по затылку.
