и чем шире она улыбалась, тем мучительнее кривился рот животного. Наконец, раздался хриплый смех – животное зарыдало. Анастасия провела своей тонкой рукой по тому месту на рубашке, где раньше я носил галстук.
– Не трогай его! – опять истерически взвизгнул Лэмб.
– Вот видишь, Джон, – нагло промолвила Анастасия, задержав руку у моего ремня, – ты и так первый рассказал о своём хорошем. Твоя миссия – оберегать лучших особей мужского пола от меня – кликуши и шлюхи. Ну не смешон ли ты! – она опять от души расхохоталась (страдающее животное показало воспалённое горло в душераздирающем смертельном рёве).
– Пойдёмте, Гектор, – в тревоге предложил Лэмб, – здесь слишком грязно.
– Оставь, Джон, – томно проворковала Анастасия, – а если Гектор хочет меня спасти?
– Вас не от чего спасать, – медленно произнёс я. Я тоже обращался к ней на «вы», чтобы лишний раз не травмировать Лэмба.
– Вот видишь, Джон, – с мучительным кокетством сказало животное, – меня не от чего спасать! Такая, какая я есть, я могу кого-нибудь устроить. И тебе стыдно так говорить, когда ты сам на мне женился.
– Я тогда не знал…
– Ты всё знал! Мои поступки до свадьбы были так же бессмыссленны, мерзки и безобразны, как и потом.
– Да, но мне говорили…
– Всё зависит от контекста, – прошептал Феликс.
– Ге-ектор, – протяжно сказало животное со ртом шлюхи, с томительным упоением растягивая трагические губы (оно впервые улыбнулось), – Ге-ектор, вы смогли бы любить меня?
– Боже, какое скотство! – простонал Лэмб.
– В любом случае, в ответе будет слово «люблю»! – я расхохотался, сбросил голову животного с колен и, сам нагнувшись над ней, поцеловал влажный рот питерской блудницы.
Потом мы играли в фанты. Было весело, даже Феликс приободрился. Первый номер, как ни странно, достался Лэмбу. Он не стал ничего рассказывать, и все сочли это справедливым. Потом на очереди был Упырь. Устало закатив глаза, он приблизил своё гладкое, лоснящееся лицо, взятое напрокат у партийного функционера, к оконному стеклу – отражения там не было, окно было слишком грязным.
– Собаки…, – задумчиво сказал он. – Если я буду говорить о собаках, никто не сможет оценить позитивного или негативного значения моего поступка. Друзья мои, все поступки у меня одинаковы: в них отсутствует моральная сторона. Если бы я рассказал вам мой самый хороший поступок, он был бы одновременно и самым плохим.
– Ничего, рассказывайте, мы вам поможем, – сказал я.
– Представьте, я раздеваюсь догола, мне одевают жёсткий кожаный ошейник, и я стою около часа, привязанный, перед входом в цюрихский Кунстхалле. Дикий, собачий холод, недружелюбный сырой ветер, охрененно промёрзшая каменная плитка… И я бросаюсь на посетителей выставки – чистеньких, тепло одетых, надушенных бюргеров. Некоторые смеются, некоторые – судя по глазам, с удовольствием взяли бы палку, размахнулись
