самовыражения: в углу, ни к кому не обращаясь, выражался Лэмб (я примерно знал тему), – в его глазах стояли мутные слёзы, рот трагически кривился; за столом выступал Голубцов, протягивая сидевшим поблизости свои синие визитки с изображением рыбы и позолоченным обрезом – зрители были благосклонны, а доктор искусствоведения Пётр Иванович даже поблагодарил Голубцова и подложил визитку под мокрый пивной стакан. Феликс стоял посреди комнаты и посылал подальше Бодрийара, Деррида и Фуко, а также маркиза де Кюстина, но и тут аудитория была вполне дружелюбной: пара студенток филфака, прыщавый журналист, женщина-парикмахер и крупье из казино «Бэдвин».
– Не надо пристраивать пародийно-постмодернистский ореол к истории нашего города, – надрывался Феликс, – эта постмодернистская гниль, должно быть, изначально сидит в крови французов, которые лишь сделали вид, что придумали постмодернизм во второй половине нашего века. Петербург состоит исключительно из фасадов – заметил де Кюстин ещё в 19 веке. А ты поживи за этими фасадами – и поймёшь, что там всё настоящее, более чем настоящее! И мне плевать на фасады, я по набережной ночью иду, и могу помочиться на фасад, если мне приспичит! Или эти дикие инсинуации, что Пушкин – вторичен, что у него нет самостоятельных сюжетов. А мне плевать, плевать! Я живу в городе подобий, и наслаждаюсь, и к арапу пойду класть цветы и кланяться в ножки!
Женщина-парикмахер растроганно всхлипнула.
– Я тоже больше люблю на фасад, чем в подворотне, там воняет очень, да и опасно, – одобрительно заметил долговязый, с почти бесцветными волосами крупье.
Четвёртый вспухший в комнате нарыв самовыражения базировался где-то поблизости от меня, как я понял в минуту лёгкого просветления по экстатически-запрокинутым, внимательным лицам, в числе которых были физиономии молодого русского писателя, недавно написавшего имперский роман, заканчивающийся крахом империи, Упыря, пожилой, чопорной гомосексуальной пары, торговки квасом, глухонемой старушки-консъержки, слепого мальчика-шахматиста. И что они так застыли, будто дожидаются звуков Орфеевой лиры? А, так это же меня слушают!
– Низость, господа, – это фикция! – прислушался я к своим словам. – Такая же поза, как всё остальное. Как может быть позой очарование, красота, аура власти… В наше-то время, когда любой смысл тотчас нивелируется полностью противоположным, имеющим точно такое же право на существование… Может ли сейчас индивид с подлинным упоением, не замутнённым воспитанным нигилизмом современного рубежа веков наслаждаться собственной низостью?
– Минус на минус даёт плюс! – глубокомысленно изрёк слепой мальчик.
– Всецело согласен, – поддержал его Упырь, – только ощутив все бездны бестиальной низости можно преисполниться сочувствия к бедным животным.
– Квас
