и со сверхзвуковой скоростью исчез. И опять Тате стало смешно и обидно: «ну, дурачок, как есть дурачок».
От него всегда были одни неприятности. Однажды в молодёжном танцевальном клубе он так накачал Тату дешёвыми «чернилами», что домой её принесли на руках верные подруги.
Феня тут же учинила над бесчувственным телом дочери зверскую расправу: она втащила в ванную комнату полутруп своей несчастной дочери, зачем-то открыла холодную воду и методично стала колотить Татиной башкой об кран.
Колотила Феня с такой силой и с таким сатанинским отчаянием, что создавалось впечатление, что Таткина голова вот-вот расколется, как арбуз и всё её не хитрое содержимое рухнет в ванну и смоется тут же бегущей водой.
Подбежавшие на крик отец Таты, дядя Жора и соседка Анна Львовна, с трудом смогли отцепить Фенечкины руки от Таткиной головы. Тату увели в комнату соседей, где маленькая Зося и её бабушка (Анна Львовна) приводили пострадавшую в чувство и оказывали ей посильную медицинскую помощь.
Вскоре Тата забылась и уснула. Пробуждение было просто потрясением не только для неё, но и для окружающих. То, что они увидели утром, ни при каких условиях назвать лицом было нельзя.
С ужасом глядя на себя, Тата понимала, что былая её красота потеряна безвозвратно, не верилось, что на месте этого разбухшего блина когда-нибудь вновь появится милое женское личико Таты.
А Феня на кухне, нервически ощипывая курицу, шипела, как змея:
– От пяныця, чертова дивка, уббю, уббю б…ть такую, не сойти мне с этого места-уббю!
Тата ходила понурая. Морально пришибленная страхом и обидой, Тата точно знала, что если бы не отец и соседка, Феня не выпустила бы её живой из своих рук, и эта жестокость парализовала всю её волю, мешая сосредоточиться на главном: как жить дальше?
Прошло время, постепенно всё устаканилось, синяки прошли, личико разгладилось, но обида на мать осталась сидеть в ней острой занозой надолго, если не сказать – навсегда. А пока Тата кисла в этой обиде и мокла, как бельё, закинутое в ванну с вечера. И некому было вытащить её из этой обиды, отжать, прополоскать и просушить на солнышке.
Склонившись изуродованным материнской безжалостной рукой лицом над ванной, она остервенело тёрла и мяла бесконечное, ненавистное бельё, роняя в мыльную пену солёные слёзы. Слёзы омывали израненное личико и душу. Красота возвращалась. Сердечко оттаивало.
А через полгода громко женился её дядя, старше Таты он был года на два-три. Их связывала, кроме крепких родственных уз (мамин родной младшенький брат) ещё и искренняя дружба.
Свадьбу основательно гуляли в Ленинграде, откуда была невеста, а в Киеве было шикарное продолжения для родных и близких, по каким-либо причинам не смогших посетить свадьбу ленинградскую.
Приводились в порядок головы, руки, шились немыслимые туалеты по каким-то фантастическим картинкам из зарубежных журналов, благо Феня была портнихой от Бога.
Костюм Фени
