успеть вместе с другими пассажирами выбежать на перрон и купить у закутанных до глаз в тёплые платки женщин горячей картошки и соленых огурцов, а ближе к Байкалу – знаменитого копчёного омуля, при воспоминании о котором рот сразу наполнялся голодной слюной, он в который раз прокручивал в памяти минуты первой встречи с Бэллой, последний вечер в ресторане, разговоры во время свиданий, обращаясь к мельчайшим деталям, ставшими теперь такими важными, препарируя их до мельчайшего нервного волоска: как улыбалась, прикрывая рот рукой, как танцевала, откинув назад голову, как по-детски, быстрыми движениями махала варежкой на прощанье. И воспоминания эти доставляли ему неизъяснимое наслаждение. Иногда, чтобы отвлечься, он свешивал голову вниз и смотрел в окно на проносившиеся мимо чёрные громады леса с грязно-белыми проплешинами снега вперемежку с серой степью и разбросанными по ней одинокими избами, дымившими в тусклое небо печными трубами; на сливавшуюся по цвету с неровными берегами бесконечную ленту застывшей подо льдом Камы, тянувшейся аж до самых Уральских гор; на открывшиеся за ними плавные, поросшие лесом сопки, залитые таким ярким, азиатским солнцем, что оно напрочь выжигало воспоминания о зимней европейской тусклости; на весело синевший под этим солнцем океан; на неожиданно яркие на фоне тёмной тайги пятна вечно-зеленых елей и пихт; на гигантский, по виду совсем не озеро, а настоящее море, заваленный иссиня-белым снегом замерзший Байкал; на серпантинную дорогу, по которой поезд, извиваясь змеёй, шёл до самого Сковородина, Ноликова места назначения, показывая пассажирам, в каком бы вагоне они не сидели, то голову, то хвост. И с перехваченным дыханием, задрав голову, взирал на высеченный в скале гигантский барельеф Сталинa на станции «Ерофей Павлович», испытывая прилив восторга от величия личности и одновременно физического неудобства от нависшего над головой сооружения, это величие воплотившего.
Поезд в Сковородино приходил днём. Подхватив в одну руку чемоданчик, а в другую завёрнутого в чистую тряпку, а поверх неё ещё и в газету копчёного омуля, чтобы сегодня же вечером под него отметить своё возвращение (то, что друзья к его приезду припасли спирт, он не сомневался), Нолик вышел на привокзальную площадь и начал оглядываться в поисках военного газика или на крайний случай подводы, которые могли бы довезти его до места, где стоял его артиллерийский полк, но ничего, что могло бы как-то напоминать средство передвижения, не увидел. Прошло минут двадцать. От яростно светившего солнца начали слезиться глаза, одеревеневшие руки с трудом удерживали чемодан и газетный сверток, ноги в тонких сапогах превратились в бесчувственные култышки, а никакого транспорта и в помине не было. Понимая, что стоять нельзя, а то потом ни одна больница не примет, он, как маятник, начал ходить по площади, время от времени нагибаясь, чтобы зачерпнуть с земли снега и растереть щеки, которые он тоже уже переставал чувствовать. Прошло еще полчаса. Вдруг за спиной раздалось фырчанье машины. Он резко обернулся. Площадь пересекал грузовик, в кабине сидели двое.
