type="note">[13]. Об измене в высших командных кругах, которой выявлялось всё больше и больше, вот уже как два года, начиная с тридцать седьмого, писали все газеты, вызывая сумятицу в мыслях и холод в животе. И только когда они поздним вечером возвращались домой, в комнату с четырьмя под серыми казёнными одеялами железными койками, расставленными вдоль белых, с осыпающейся штукатуркой стен, с печкой в углу и столом посередине, за который они каждый раз садились, чтобы поговорить за жизнь и наконец-то по-человечески поесть горячей еды, приготовленной по установленному расписанию одним из них – картошки с тушёнкой или макарон с ней же, а то и без неё, если не успевали ухватить в Военторге несколько промасленных металлических банок, покрытых жёлтой смазкой, – а потом выпить стакана по три крепкого, почти черного чая с сахаром вприкуску, – только тогда отступало на задний план терзавшее их недоумение, забывались на время невысказанные вслух вопросы, и жизнь была хороша, и не было в мире ничего лучше их братства, которое казалось вечным. Поэтому выспрашивания у Нолика подробностей про девушку его мечты диктовались вовсе не праздным любопытством, а неподдельным чувством ответственности за его судьбу (а если она вертихвостка, окрутит его и потом бросит, а он парень хороший, будет переживать?), ведь он был им братом. Вдруг в разговоре выяснилось, что у «невесты» (они, слушая Ноликовы излияния, уже успели проникнуться к ней симпатией) нет хорошего тёплого пальто, и она всю зиму ходит в каком-то совершенно непотребном старье. Ну, вот этого они стерпеть не могли. Как, Ноликина невеста мёрзнет из-за того, что она не может купить себе нормальное пальто? Так мы ей его купим! И не пальто, а шубу! Скинемся все и купим! Вот только зарплату получим… И Нолик, который никогда не разрешал себе плакать, даже когда умерла мать, неожиданно почувствовал, как у него защипало в носу, и глаза постыдно налились неизвестно откуда взявшейся влагой.
Бэлла
А «невеста», не ведая о ранге, в который её возвели, жила себе, как и прежде: днем ходила на работу, вечером в медучилище, по субботам в секцию художественной гимнастики, а по воскресеньям на танцы – и о молодом военном, который засыпал её письмами, не особенно и думала. Мальчик он был милый, но уж очень молодой, двадцать один год всего; ей хоть самой и было только девятнадцать, но она чувствовала себя уже взрослой, потому и влюблялась в тех, кто постарше. Но её мать думала иначе. Ей мальчик очень понравился. Она сразу почувствовала в нём то, что её дочь, считавшая себя взрослой, по малолетству почувствовать не могла: чистоту помыслов и верность, – поэтому каждый раз, вытаскивая из ящика письмо с уже знакомым трудно разборчивым почерком на конверте, она аккуратно вскрывала его над кипящим чайником, внимательно прочитывала, утверждаясь в правильности своей оценки, а потом так же аккуратно заклеивала и клала на стол, где оно дожидалось прихода той, кому оно и предназначалось. Увидев письмо, Бэлла быстро пробегала его глазами и, мельком подумав, что надо обязательно ответить, шла заниматься своими
