увидитесь на рождественском обеде. Я жду испанских сладостей, а тебе их не поесть… – девушка подтолкнула Отто. Вечером в санаторий приехал лектор, из расового отдела СС, в сопровождении чемодана с коллекцией черепов. Курсанткам рассказали о параметрах неполноценных народов, евреев и славян, и обучили делать необходимые измерения.
– Мы сейчас не заняты… – Тони велела себе изобразить скромность, – но я не хочу вас обременять… – Отто уверил ее, что ничего обременительного в прогулке нет:
– Если не считать самого оберштурмбанфюрера… – мрачно подумала Тони, – кажется, он никогда не затыкается… – фон Рабе познакомил ее с темой своего доктората. Он гордо упомянул, что защита назначена на январь. Отто пустился в долгие рассуждения об арийском образе жизни, древнем язычестве и предназначении женщины, для великого германского рейха:
– Возьмите дуб, фрейлейн Антония… – воскликнул фон Рабе, протянув руку в сторону дерева, – наше исконное, арийское растение… – Тони велела себе терпеть:
– Он мне нужен, он работает в Аушвице. Через него можно попасть в лагерь, найти Виллема… – пока что ей даже слова не удалось сказать. Оберштурмбанфюрер, видимо, придерживался того мнения, что мужчина должен говорить, а женщина, слушать. Тони оставалось только кивать и поддакивать:
– Дуб олицетворяет мужчину… – он снял фуражку, ветер шевелил снежно-белые волосы, – женщина, словно плющ, обвивается вокруг его ствола. Она зависит от мужчины, ее защитника и опоры… – Тони усмехнулась, про себя: «Если не считать того, что плющ бывает ядовитым…».
Она, восторженно, открыла рот:
– Симбиоз. Я помню, из школьного курса… – фон Рабе, покровительственно, улыбнулся:
– Не употребляйте слов, не будучи уверенными в их значении, фрейлейн Антония. Лучше, всегда ждите разрешения мужа на участие в разговоре. Симбиоз, вернее, мутуализм, подразумевает, что организмы равны, но женщину нельзя считать равной мужчине… – Тони бросила взгляд в сторону деревянной веранды кафе, над Хафелем. На блестящей воде виднелись паруса яхт, небо клонилось к закату:
– Кофе при нем не выпить, и даже чаю не заказать… – поняла Тони, – не рискуя еще одной лекцией. Но видно, что я ему нравлюсь… – фон Рабе краснел, глядя на нее. Отто отводил глаза от шинели, перетянутой ремнем на тонкой талии:
– Надо его привечать, – устало подумала Тони, – он меня пригласит в Аушвиц, похвастаться своей работой. О Максимилиане он ничего не говорит… – Тони надеялась, что старшего фон Рабе в Берлине нет.
Отто бубнил о деревне СС, где он собирался жить с женой и детьми, после войны. Тони думала о большой детской, в замке, о столовой, где они с Виллемом будут завтракать, с малышами, о запахе какао, в серебряных чашках, о веселых голосах детей:
– Мы поедем в Брюссель, навестим оперу, нас пригласят ко двору. Барон и баронесса де ла Марк… – Тони опустила
