сей повыше, чем потребность. Спутник прозы!
– Ну вот. Романтики меня признали, – улыбнулся незнакомец. – Так?
– А я ведь тоже, вроде согласился? – Куприн притворно насупился.
– Да вы со мною с первого листа. Но сегодня убивают не так элегантно, как на дуэлях – куда изощренней. Обман-то в оправдании «свободы». Хотя он был в дуэлях и тогда. Порой в причине. А порой в процессе. Так что раскладывать всё надо по частям и всех.
– Раскладывать? Догадываюсь… вы беретесь?
– Да уж. Засучил рукава…
– Ну, батенька… вы и в самом деле не промах! – Грин покачал головой.
– Так пьем? Или болтаем? – армейская несерьезность Куприна спасала. – Слова говорили о примирении.
– Как обещал. Вперед! – воскликнул гость, меняя тему. – Замечу, херес единственное сухое вино в мире, крепость которого достигает шестнадцати градусов! А течет он нет, стекает… в тысячи бокалов, где отдает до капельки. И всё. Он в этом схож с писателем России, господа. Немного беспощаден, резок, горек. Он совести сродни. – Мужчина посмотрел на Куприна: – А шляпа-то не ваша, подпоручик.
– Крепость? В градусах?! – почти в голос воскликнули друзья.
– А может, в убеждениях? – настроение Грина поменялось окончательно. Он улыбался.
– О! В убеждениях она ликует! Крепость. Ей не до чаши искупления вины.
– Не понял? Ну… а крепость… веры? – Романтик не унимался. – Напомню вам трагический исход серебряного века. Когда лишь градус. А не крепость веры.
– Я помню. Вот еще оттуда: отец Набокова был автором указа об отмене смертной казни в России. В революцию либералов, февраля семнадцатого. А через три месяца ратовал за нее же по причине отказа солдат воевать. Так смерть чужая, подчеркну – чужая!.. становится ценою совести. А гуманизм пасует при потере веры. И там и там накал, и градус и решимость. Но результат – молчание и палубы. Трагедия трагедий. – Незнакомец протянул обе руки к морю: – Они оставили на пирсах только след, унылые платаны… всё уснуло. Спасаясь от «отцов». А слезы матерей разбавили волну. Не поверите, Черное море не такое соленое, как другие, именно поэтому. Слишком много горя приняло оно, слишком мало, чем могли помочь ему люди. Да и глаза книг, свидетелей беды, не рассмотрели палуб, не раскрылись. Их утопили. Как и загнанных лошадей. А ведь книги спрашивали: Куда ты мчишься, Русь? Куда несешься ты? Испили. Похмелились. Что ж… пора! Сегодня же! Сейчас! Не дать беде загнать литературу. Не дать вернуться шляпам и вождям. Пора будить не только пирсы – душу. Чтоб плавились все камни постаментов.
– Постойте, постойте, вы знаете, где глаза книги?! – Грина мысль поразила. – Я искал их всю жизнь…
– Надеюсь, разглядел. Если вы делите вину, ошибки. Героев и людей. Им порой очень больно, страницам… если автор – вор. И больно вдруг ему, коль вора пригвоздил. Мне удалось открыть двери старой царской таможни. В одном городе. Поддалась. Зайдем же вместе – в ней библиотека. Другая. На полках пыли нет.
– И
