в прах, в гулкое забвение, что неодолимо входило в еще недавно процветавшие пространства, пораженные мертвой поступью всеохватного голода.
Коллективизация на Кубани шла туго, много сложнее, чем даже описанная Шолоховым в «Поднятой целине». Богатые станицы, как могли, сопротивлялись накату обобществления, нажитого трудом поколений. К тому же на те годы, как по законам зла, выпали несколько малоурожайных сезонов. Темпы хлебозаготовок не устраивали партию, прежде всего, конечно, Сталина.
Позже, когда «вождя народов» уже не стало, Тимофей Петрович потихоньку рассказал младшему сыну, чем таким был «закон о пяти колосках».
– Это когда из амбара выгребали все, до последнего зернышка, до мучной пыли… За хищение даже пяти пшеничных колосьев – 10 лет тюрьмы, иногда и расстрел. Вскоре, правда, и стрелять было некого – люди мерли станицами…
По данным Всесоюзной переписи, в тридцатые годы сельское население на Северном Кавказе сократилось на четверть. На Кубани, по оценке специалистов, только за период с ноября 1932 года по весну 1933-го число задокументированных жертв голода составило 62 тысячи человек. Однако, по мнению большинства современных историков, реальная цифра погибших в разы больше. В числе наиболее пострадавших упоминаются не далекие от Шкуринской станицы: Роговская, Чепигинская, Старолеушковская, Щербиновская…
Тимофей Петрович вспоминал о том времени почти всегда шепотом, не рассказывая многого. Анна Акимовна, прожившая девяносто лет и в полной мере заставшая жизненный взлет своих детей, старалась вообще не воскрешать в памяти те времена, чудом оградившие потомство от худшего исхода.
Так уж получилось, что станицы Ейского отдела с житейской стороны всегда тяготели более к Дону. К Ростову поближе, чем к Екатеринодару – Краснодару, а уж к Азовскому морю тем более. Когда подошла пора и школу первой окончила Маша, встал вопрос: что дальше? Вопрос скорее родителям, чем дочери. Опека над младшими братьями выявила у нее тягу к работе с детьми, воспитательным процессам.
Да и детишки к ней тянулись, всегда ровной, доброжелательной. Маше совсем не в тягость было часами возиться с малышней. Она рано сообразила, что лучший способ их угомонить – позвать в мир волшебных сказок. Часами читала Пушкина, Лермонтова, Ершова, это про Конька-Горбунка. И как ей это удавалось, но ребячий круг заворожено затихал, когда где-нибудь на лугу, где по свежей траве передвигались отрешенные от всего коровы, начинало вдруг звучать:
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
Кабы я была царица, –
Говорит одна девица, –
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир…
По образу отношений к жизни и людям старшая сестра была, безусловно, прирожденным учителем, у которой, однако, тяга к педагогике никогда не носила характера назидания. Потому, наверное, и выбрала под начало первоклашек, а впоследствии стала учителем
