погребам, где можно было что-то достать, приобрести, так сказать, к домашнему очагу. В советское время понятие «купить» чаще заменялось понятием «достать». Особенно активность такого рода повышалась в предпраздничные, а наиболее – в предновогодние дни. Возбуждение охватывало всю страну. Здание крайисполкома (я в то время там работал) напоминало тайное сообщество, где готовился, по меньшей мере, государственный переворот. Обитатели его нервно шушукались, время от времени куда-то стремительно исчезая и возвращаясь с пакетами и сумками, чем-то туго набитыми. Телефонные переговоры были предельно сжаты и велись исключительно на «птичьем» языке и тоже возбужденным шепотом. Профсоюзные активисты, запершись в подвале, выполнявшем в обычные дни роль бомбоубежища, сосредоточенно делили замороженных до алмазной твердости кроликов и кур, с треском раздирали картонные упаковки зеленого горошка и сгущенного молока, пересчитывали пачки чая и банки кофе. В эти дни вся страна, зорко сверкая очами, сосредоточенно делила и распределяла.
Распределительная деятельность шла по двум направлениям – тайному и гласному. Правда, гласной её можно было назвать тоже с некоторой натяжкой, поскольку члены местного комитета, запершись в бомбоубежище или в ином другом «схроне», делили блага для трудящихся так, что лучшая часть все-таки оседала в пакетах самих профсоюзных активистов. Пакеты у них были несравнимо увесистее, чем у рядовых членов, и скрывали в себе продукты, практически недоступные для одноцветной профсоюзной массы, например копченую колбасу. Страна знала, что это был очень важный ориентир в определении места граждан на социальной лестнице, ибо наличие или отсутствие копченой колбасы в домашних холодильниках свидетельствовало об отдаленности или приближенности трудящихся к благам жизни, к ее животворящим источникам. И когда какой-нибудь нервный рядовой член профсоюза начинал вдруг исступленно орать, что мороженый судак, положенный ему в пакет, размером и весом напоминает пескаря, то в ответ ему активист, стоящий у весов, начинал совать под нос свои исцарапанные и красные руки с поломанными ногтями и орать еще более исступленно, «что вот здесь, у этих весов, он стоит уже вторые сутки, а до этого ночью возил и вскрывал ящики с оледеневшими судаками!»
– И на хрен мне все это нужно! – возмущался активист. – Не евши – не пивши, а нахожусь на передовой линии заботы о таких, как этот вечный крикун! – он воздевает руки и обращается к очереди. – Из-за таких, как этот, я теряю последнее здоровье и нервы!.. Это мне нужно? – он с грохотом кидает на пол здоровенную рыбину, которая крутится как юла на холодном полу: – На, подавись моим судаком! – и так далее…
Однако скандал, не разгоревшись как следует, разрешается достаточно просто: из подсобки на крики неторопливо выходит профсоюзный лидер в распахнутой дубленке, перепачканной рыбьей чешуей, и укоризненно говорит рокочущим баритоном:
– Ну что вы, Сергей Борисович, всякий раз недовольны… Заберите, наконец, и моего судака…
Очередь
