до вентиля на трубе, подававшей газ из баллона. Если бы она верила, что опять сможет наврать и выкрутиться, она бы смотрела маме прямо в лицо. А так у неё не было сил смотреть ни на какую часть мамы. Любая часть казалась отвратительной. Голос, от которого нельзя было отвести уши, казался отвратительней всего.
– Таааак. Тааааааак. Упала она. Упала. Куда ты упала? Куда ты упала в хорошем платье? Я во вторник только стирала. Во вторник стирала. И колготки новые. Куда ты упала, я тебя спрашиваю? Я тебя спрашиваю или кого? Колготки ей хорошие по блату взяла на работе. Чтоб носились долго. Чтоб не рвались долго. Куда ты в них упала? Ходила опять? В болото ходила за камышами? В болото ходила опять? Куда ты упала? В хорошем платье. Мне ткань из Таллинна привезли. В болото лазила? Или на терриконик? Глина на юбке. На терриконик, паразитка? Шею себе свернуть хочешь? Шею, паразитка, хочешь себе свернуть?
Что-то было не так. Что-то было настолько не так, что Олеська, успевшая зажмуриться, решилась открыть глаза и посмотреть на маму. Мама не смотрела на неё. Она стояла в метре от Олеськи, вполоборота к ней, и нависала всем туловищем над пустым местом. Её левая рука, припадочно скрюченная, как лапы военщины на газетных карикатурах, трясла воздух. Правая рука хлестала воздух по щекам.
– … ещё хорошо, если сдохнешь сразу. Избавишь всех. А если не сдохнешь, ты подумала? Если инвалидность, ты подумала, паразитка? Бревном до конца жизни? Парализует тебя если? Мы за тобой будем ходить? Я буду твоё говно убирать? Сестра будет? Сестра будет говно твоё убирать? Жопу твою вытирать? Парализует – никто за тобой ходить не будет. Сразу в дом инвалидов. Сразу, слышишь меня? Будешь гнить в доме инвалидов. Ты этого хочешь? Этого хочешь? Ты за этим полезла? На терриконик за этим?..
Олеська попятилась от страха. Споткнулась о порог, вскрикнула, чуть не рухнула спиной в прихожую. Мама не услышала её крика. Она продолжала орать на пустое место, всё больше стервенея, как будто та, невидимая Олеська, вела себя самым неправильным образом, то есть пыталась оправдываться или вообще орать в ответ вместо того, чтобы просто реветь и просить прощения.
– Харе вопить, Лен, – в дверях кухни показался отец. – Дальше я с ней поговорю.
Мама разжала скрюченную руку, отпуская воздух. Ладонь, хлеставшая невидимую голову, тоже обмякла, упала на передник. Спина в халате распрямилась.
Олеська вгляделась в мамино лицо. Она ни разу не видела мамино лицо в такие секунды, когда передавали эстафету, потому что всегда зажмуривалась или смотрела в пол, или по-собачьи заглядывала в лицо папе, вымаливая прощение. Теперь она увидела, как мамин взгляд изменился, едва отец положил руку на плечо невидимой Олеськи. Бешенство схлынуло, остались просто глаза, припухшие от лука. Мама выглядела растерянно, как будто вышла из автобуса не на той остановке. Она открыла рот, и Олеська испугалась, что мама наконец поняла, что орала на пустое место. Сейчас она повернёт голову, заметит настоящую Олеську, укажет на неё папе.
Но ничего этого не случилось. Мама не издала больше ни
