культурой, и отрицание этого факта государственной пропагандой и советской наукой не соответствовало опыту повседневности советского человека. Общество потребления, сложившееся в СССР, продолжало существовать вплоть до распада страны (даже печально знаменитый дефицит был в известной степени логическим следствием формирования такого общества) и генерировало на протяжении своей эволюции «типовые» артефакты массовой культуры, будь то массовый внутренний туризм, профессионализация спорта и превращение его из персонального хобби в зрелище или развитие формул массовой литературы. Конечно, эти артефакты имели сугубо отечественную специфику, проистекавшую не только из идеологического контекста, но и из предшествующего культурного опыта, который сталкивался с новыми социально-экономическими реалиями (так, советская массовая литература складывалась в традиционно литературоцентричном обществе, подпадая одновременно под действие правил, если воспользоваться формулировкой А. М. Горького, «мира чистогана», когда книга – не просто литературное произведение и «властительница дум», но и товар, наделенный как символической, так и материальной ценностью, неравной ее стоимости в магазине253), однако в целом советская массовая культура развивалась в том же направлении, что и культура западная; это обстоятельство, кстати, отмеченное зарубежными советологами, позволило последним выдвинуть тезис о неизбежной конвергенции двух культурных систем – тезис, который А. В. Кукаркин в своей книге горячо оспаривал254.
Впрочем, помимо общих признаков, очевидных и имплицитных, и мнимых различий между двумя упомянутыми культурными системами имелось настоящее – и принципиальное – отличие: западная массовая культура представляла собой культуру общества, успешно миновавшего этап национального строительства, тогда как советская массовая культура складывалась в социуме, чрезвычайно заинтересованном в определении и легитимации собственной идентичности – национальной и наднациональной, что предписывалось официальной идеологической доктриной. Государственная опора на «новую старую» идентичность в качестве инструмента стратегии этатизма, по выражению Д. Бранденбергера, реализуемой с середины 1930-х годов, в послевоенный период воплотилась в громких пропагандистских кампаниях первой половины 1950-х, которые подвели итог этой политике; а позднее поиски идентичности переместились в пространство массовой культуры, где приобретали самые неожиданные и причудливые формы.
Cлавянский метасюжет в позднесоветской массовой культуре (1960-е – 1980-е гг.)
В своем дневнике за 1947 год М. М. Пришвин записал: «Мы, русская интеллигенция, наученная нашими великими учителями, духовную культуру предпочитали материальной и ставили ее на высокую ступень. Этим духовно-сектантским отношением к жизнетворчеству мы отличались от европейцев и американцев (…) Теперь же, когда жизнетворчество будет скоро предоставлено всем, то, конечно, поэтические вещи отступят на далекий план сравнительно
Особенно ярко это «наложение ценностей» проявляло себя в «мании коллекционирования» собраний сочинений, когда книги, желательно, в виде многотомных серий, приобретались не ради чтения, но для «заполнения полок» и чтобы продемонстрировать свои «культурность» и достаток; в «джентльменский набор» типичной семьи советских интеллигентов непременно входили как минимум 4—5 собраний сочинений, украшавших книжные полки и серванты, но редко открывавшихся. Также репрезентациями этой тенденции были спекуляция книгами – ближе к концу 1970-х годов и позже у многих книжных магазинов в Москве можно было наблюдать «ярмарки», где, сначала из-под полы, затем открыто, предлагали дефицитные издания наподобие «макулатурных» романов А. Дюма – и возникновение системы книгообмена, которая присваивала литературным текстам баллы в соответствии со спросом на жанры, формулы и с популярностью конкретных авторов: скажем, детективные романы Н. И. Леонова оценивались максимально высоко, и такой роман можно было выменять – если он вдруг появлялся в конкретной точке – на четыре-пять менее востребованных (но все равно пользующихся спросом) книг. (Из личных наблюдений второй половины 1970-х и 1980-х гг.). О литературоцентричности советской культуры см., например, статьи в сборнике «Русская интеллигенция и западный интеллектуализм» (М.: О.Г.И, 1999) и учебное пособие «История русской литературы XX века (20-е – 90-е годы)», подготовленное филологическим факультетом МГУ (М., 1998).
«Массовая культура объявляется закономерностью развития всей человеческой культуры. Это делается с целью извращения сущности культуры социалистического общества, которой приписываются пороки буржуазной культуры… Игнорирование буржуазными теоретиками классового содержания и классовой направленности распространяемых художественных ценностей и псевдохудожественных эрзацев приводит к тому, что… „привязывает“ культуру лишь к новым средствам тиражирования… Социалистический идеал гармонически развитой творческой личности прямо противостоит буржуазному идеалу „человека потребляющего“ и „человека играющего“… культура для народа и культура, рождаемая народом, не имеет ничего общего с псевдокультурой, производимой в капиталистическом мире…»; см.:
