весь русский культурный национализм позднего советского периода сводился к творчеству писателей-«деревенщиков», однако среди совокупности причин, способствовавших укреплению позиций русского национализма в советской массовой культуре была, вероятно, и эта. Свидетель и непосредственный участник возрождения националистического дискурса в 1960-х годах А. Л. Янов вспоминал: «…история словно бы оживала перед нашими глазами. Из-под глыб замшелой идеологии вдруг стали пробиваться свежие удивительные голоса, толковавшие о необходимости национального возрождения, о возвращении к национальным корням и спасении России… В домах интеллигентов, в клубах и университетах появлялись люди самого разного возраста – и старики, и юноши, – призывавшие вернуться „домой“, к „святыням национального духа“, торжественно декламировавшие о „земле“ и „почве“, – словно ожили славянофилы 1830-х гг.»265.
Советский народ, «новая историческая общность», о завершении формирования которой объявила в 1961 году новая Программа КПСС, как будто представлял социуму новую идентичность с общими ценностями. Но, как и в 1930-х годах, быстро выяснилось, что общая «наднациональная» идентичность и общая перспектива – не более чем миф, что символическое объединение, конструирование нации невозможны без ретроспекции, без обращения к славному прошлому; отличие от 1930-х годов заключалось в том, что ранее признание «старшинства» русского народа в «семье народов СССР» служило целям государственного строительства, сделалось элементом государственной политики, теперь же последовательная «русификация» идеологического пространства осуществлялась и происходила во многом стихийно, непреднамеренно266, в контексте массовой культуры, усвоившей и актуализировавшей руссоцентристские модели культуры довоенной, как бы «исподволь… за рамками… вненациональной смуты 60-х267». По воспоминаниям А. Л. Янова, «интеллигенция вдруг устремилась проводить отпуска в деревнях, у могил далеких предков – вместо модных еще недавно Крыма, Кавказа и Прибалтики. Молодежь бродила по вымирающим деревням, собирая иконы, и очень скоро не осталось почти ни одного интеллигентного дома в Москве, не украшенного символами православия. Писатель Владимир Солоухин появился в Доме литераторов с перстнем, на котором был изображен расстрелянный император Николай Второй. На черном рынке возник бешеный спрос на книги „контрреволюционеров“ и „белогвардейцев“, умерших в эмиграции»268.
Это «вдруг», подмеченное А. Л. Яновым, фиксируют и другие исследователи поздней советской культуры; так, П. Вайль и А. Генис видят в нем «естественную реакцию на кризис либеральной [„оттепельной“ – К. К.] идеологии», А. Юрчак рассуждает о советской культуре как о «пространстве вненаходимости», где – как сознательно, в мобилизационно-идеологическом дискурсе, так и интуитивно – велось конструирование
Опираясь на концепции П. Бурдье и Н. Элиаса, Н. Н. Козлова подчеркивает именно непреднамеренный характер «социального изобретения» в советском обществе; такое изобретение есть «результат давления условий и социальных обусловленностей, воплощенный в самом сердце социального агента… Попадая в новые обстоятельства и меняя их, люди несут в себе черты как своей личной и семейной истории, так и истории тех слоев, страт и общества в целом, в которых они родились… Это искусство изобретения, позволяющее производить бесконечное число практик… взаимозависимость индивидуального и социального в процессе социального изменения». См.:
