дурища! Ещё год-полтора, и на тебе печати негде будет ставить! Кто ж тебя замуж-то возьмёт! А ежели и найдётся такой, то ты у него вся в синяках будешь ходить, – грохотал Гришка, припечатывая сказанное ладонью по столу.
Но девке отцовы крики были что слону дробина, и скандалы, хорошо слышные внизу, продолжались с утомительной регулярностью, отдаваясь эхом в соседних домах. Обычно они заканчивались тем, что Веруня, накричавшись, хлопала дверью их с сестрой спальни. Но Гришка продолжал ещё какое-то время выпускать пар, срывая злость на безответной Надежде.
Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды утром Веруню не разбудил приступ дурноты. Около часу её выворачивало в помойное ведро, заботливо подставленное матерью, и разбуженная этими звуками бабка уже было заикнулась про доктора, как недомогание закончилось так же внезапно, как и началось. Встревоженный Ивахнюк отправился на службу без привычного завтрака, на ходу перехватив краюху хлеба с пустым чаем, а его любимица, бледная и непривычно тихая, осталась в постели. Вечером, когда отец вернулся, она даже вышла к столу, но ела мало, что было на неё совсем не похоже.
Наутро всё повторилось заново, и вызванный на этот раз Павел Николаевич, осмотрев и расспросив пациентку, поставил диагноз, о котором в страхе подозревали уже и Надежда, и её мать: Верка была на втором месяце.
– Тааак! Допрыгалась, сучка… – прошипел Ивахнюк, едва за врачом закрылась дверь. Надежда испуганно жалась к дверному косяку, стягивая на груди пуховую серую шаль. – И что теперь делать будем, а?! Кого ты мне вырастила, корова! – простонал он, привычно накидываясь на жену. Та вся съёжилась и зажмурилась в ожидании удара, но внезапно Гришка опустил занесённую руку и отвернулся. Нетвёрдой походкой подошёл к столу, тяжело упал на табурет и обхватил голову руками. Надежда не шевелилась. В квартире стояла вязкая, напряжённая тишина – было только слышно, как всхлипывает в подушку отрыдавшаяся Верка. Тёща ушла к себе, двенадцатилетняя Зина сидела бледная на своей кровати, со священным ужасом глядя на сестру.
Когда кукушка в часах прокуковала семь раз, Надежда, робея, оторвалась от стены и, потоптавшись на месте, тихо спросила:
– Гриша, может чаю?
Гришка молча встал, с грохотом уронив табурет и, не глядя на жену, прошёл в дочернюю спальню. Остановился в дверях, поглядел на застывший белый одеяльный кокон, из-под которого выбилась на подушку русая прядь. Надежда, стоя в дверях кухни, огромными от испуга глазами смотрела, как муж подошёл к Веркиной кровати и сел на её край, опершись о колени руками.
– Значица, так. Мне наплевать, кто из твоих кобелей тебя обрюхатил. Выйдешь за Виктора, и молись, чтоб он не передумал. Вот как. – Гришка хлопнул ладонью по коленке и встал. – Мать, дай позавтракать, да поживее!
В райсовете, закрывшись с Осипцовым у себя в конторе, Ивахнюк без обиняков, глаза в глаза, изложил ему ситуацию. Виктор уставился в пол, лицо и уши у него пылали. «Уж не он ли?..» – с изумлением
