с незапамятных времен хранился старинного письма образ Спаса Нерукотворного. Мой батюшка Петр Арсеньевич сделал для этой иконы золотую ризу, которая в начале каждого года украшалась драгоценными камнями. Икону после смерти родителей я выкупил у братьев за 40 000 рублей.
Во время одного из обысков комиссар заметил икону, прикрытую шкафом.
– Ну-ка, снять ее! – приказал он солдатам. Те полезли резво снимать икону со стены. Я стал протестовать:
– Послушайте, господа! Это – родовая святыня, ею вся наша семья дорожит!
Комиссар лишь рассмеялся и ответил:
– Коли дорожите, я вам ее оставлю. Нам этой дряни не нужно.
Он содрал с иконы золотую ризу, а образ Спаса Нерукотворного бросил мне прямо в голову.
Мне удалось увернуться, и образ упал на пол. Старинное дерево раскололось надвое.
– Держите вашу «ценность»! Молитесь!
Солдаты с хохотом сунули золотую ризу в мешок, доверху наполненный нашими вещами, и унесли ее с собой.
«В следующий раз они придут уже не за золотой ризой», – подумал я.
Со слезами на глазах я подобрал образ с пола, кое-как скрепил его и спрятал на чердаке, завернув в тряпицу, чтобы потом перепрятать в более надежное место.
В конце концов я привез образ в беженство. Скрепив его сзади деревянными дощечками, я храню его до сегодняшнего дня.
Каждый раз, молясь перед ним, я вспоминаю страшное время.
Как-то раз меня арестовали по обвинению «враг народа и контрреволюционер», в чем выдали документ. Эту чертову бумагу я берегу в беженстве как память и показываю при случае знакомым. Предупрежденный о готовящемся аресте, я зарыл фамильные бриллианты, но кто-то, вероятно, видел меня за этим делом, и они пропали.
Предвидя арест, а затем расстрел, я как мог долго скрывался от новой власти.
С началом Гражданской войны, когда на улицах стали брать «буржуев», а кое-где и убивать их без суда и следствия, ушел в Добровольческую армию5. Иначе я и не мог поступить. С большевиками, которые безжалостно уничтожали все, что было дорого моему сердцу, мне не по пути.
В набитых битком вагонах, стоя на ногах или скрючившись на полу, а то и распластавшись на крыше, держась неизвестно за что – так передвигалась по железным дорогам Россия в Гражданскую войну.
Так добирался до Екатеринодара6 и я.
То была пора, которую один из историков Белого движения назвал «весной» Добровольческой армии.
Мы стояли в междуречье Дона и Кубани.
Настоящий московский говор и петербургская речь тут были слышны чаще, чем на Тверской или Невском, хотя и реже, чем на Крещатике7 или Дерибасовской.
Еще накануне большевистского восстания в Петрограде генерал Алексеев8, предчувствуя возможное развитие событий, начал формировать Добровольческую армию.
Тут, на Дону, собрались офицеры, юнкера и кадеты из разных армий, полков, соединений.
