отодрав дорогой отцовский оклад.
Но если Господь смилуется надо мной, если он дарует мне жизнь, то я клянусь посвятить ее восстановлению семейной традиции, дела моего батюшки! Иначе погибнет все, во имя чего не щадили живота своего не только он и дед, но не знал покоя и бесфамильный пращур, крепостной крестьянин по имени Алексий сын Иванов из деревни Каюрово Ярославской губернии, похожий и непохожий на ту четверку вооруженных, наверняка также из крестьян, что молча и сумрачно торчат за моей спиной, ведя меня вниз и панически труся, предполагая, что разговор комиссара с ними будет крут.
– Что-о! – Комиссар ЧеКа не поверил глазам. – Не выполнить приказ! Да я вас самих шлепну!
Но не под горячую руку попалась ему наша процессия. Не поставил он к стенке своих архаровцев, проявивших мягкосердие. Что-то нехорошее блеснуло в комиссаровых глазах, и злорадная мысль помутила его сознание.
А была эта мысль проста – насладиться страданиями, унизить, заставить дрожать и каяться, превратив в жалкое подобие человека, не кого-нибудь, а именно меня, сына Петра Смирнова.
– К стенке его! Сейчас и шлепнем! Стройсь!
Выстроил всю четверку, вскинулись стволы винтовок.
Комиссар руку поднял:
– Именем социальной революции! Смерть!
Я перекрестился и зажмурился. Все? И вдруг – команда:
– Отста-авить!
Подошел ко мне комиссар, покачиваясь на носках:
– Ну что, говно, страшно?
– Я вам не говно.
– Говно-говно. Все вы – говно. Страшно?
– Если честно, да, – признался я.
– Будет еще страшнее. Завтра. А пока – молись, смирновская морда!
Плюнул мне в лицо, расхохотался.
– В подвал! До утра. Молись, барин, кайся за грехи перед рабоче-крестьянской голытьбой. Время у тебя есть.
За грехи перед рабоче-крестьянской голытьбой? Я лежал на вонючем и мокром тюфяке, брошенном посреди тесной камеры, и думал о комиссаровых словах. О каких таких моих грехах говорил комиссар?
С потолка что-то беспрерывно капало, и капли, разбиваясь о каменный пол, в тишине издавали, казалось, нестерпимый грохот.
Я вспомнил похороны отца. Там было много скромных венков с сотней записочек в благодарность за помощь от этой самой «голытьбы». И я до самой революции продолжал им помогать. Вспомнил, с каким уважением относились смирновские рабочие и к моему отцу, Петру Арсеньевичу, и ко мне.
Когда я вернулся из Китая, куда послал меня отец налаживать производство и продажу наших напитков, я купался в ауре всеобщего дружелюбия смирновских рабочих, с которыми никогда не имел никаких конфликтов. Ни один из смирновских рабочих не пошел на баррикады 1905 года, считая, что на Пресне собрались люди, которые просто не хотят работать.
Как не сойти с ума в ожидании смерти? Не думать о ней, думать о хорошем, о том, что было в моей жизни.
И
