взросления.
Что вспомнишь о юности, чем похвастаешься? Тем, что убивал без счета людей, упиваясь их страхом?
Как будто прочел комиссар мои мысли, вскинулся. Резко сунул в карман пенсне, стукнул со значением по кобуре маузера:
– Что, иуда? Покаялся?
Я молчал, понимая, что любое слово истолкует он не в мою пользу, что ни скажи…
А потом опять: стенка, солдаты против меня с винтовками. И: «Цельсь!»
И снова – плевок в лицо, камера, «Утром расстреляем. Молись!».
То ли извечная смирновская гордыня, то ли еще что, но все пять дней и ночей комиссаровой пытки я находил в себе силы гнать предательскую мысль о смерти как избавлении. А силы придавала простая мысль, ради которой даже этого упивающегося своей властью сопляка я бы, пожалуй, простил: ведь тот мстил за что-то, дурак, но жить надо не ради жалкой мести, а ради большой цели.
Не ведаете вы, что творите…
Нет, не оставил он меня своими изуверскими заботами: день за днем, пять дней кряду, ставил к стенке, протяжно командовал «готовьсь!» и «целься!», но вместо короткого «пли!» плевал в лицо, а потом сажал меня напротив и начинал беседы «за жизть».
Оказалось, мстил все-таки.
– Я к тебе и на том свете являться буду. Шабад я. Бывший студент. Запомни мою фамилию. Яков Шабад.
– Зачем мне ее помнить?
– Молчать! Слушай. Мне пять лет. Сестре – пятнадцать. В наше местечко ворвались пьяные погромщики с топорами. Убили моего отца, изнасиловали до полусмерти сестру, которая потеряла рассудок. Я лежал под кроватью, куда меня спрятал отец…
– …Я вам сочувствую.
– Он мне сочувствует! Да поменяйся мы сейчас местами, ты бы уже на моей спине звезды резал!
– Нельзя всю жизнь мстить.
– Ах, нельзя? А если рядом лежит отец с раскроенным черепом, а мне на лицо капает кровь моей сестры, – о чем я должен был думать? Только о том, как я вам буду мстить! До самой своей смерти я буду убивать вас, ваших жен, ваших детей, чтобы вас не было на этой земле!
– Кого «нас»? Мы не убивали твоего отца…
– Но у меня и к тебе счет. Они убили отца, а потом шарили по его карманам, искали ключи от шкафов, чтобы найти жратву. Они хотели отметить свою победу над невинными людьми. Потом всю ночь пили в три горла твою «смирновку». Я помню эти проклятые бутылки, которые валялись у кровати моей бедной сестры. Они пили и кидали их на пол, а потом пихали их ногами по комнате и хохотали, а бутылки бились друг о друга со звоном, который у меня теперь в ушах. Этот проклятый звон!
– Эти нелюди могли пить все, что угодно.
– Э-э нет, тебе от расплаты не уйти! За все ответишь!..
Но от его расплаты я ушел. Дерзкая атака конницы генерала Шкуро выбила красных из Пятигорска. На шестое утро моего заточения во дворе тюрьмы послышались выстрелы. От гулких раскатов пушечных выстрелов задрожали стены узилища.
Молодой солдатик распахнул
