на улице города было, в свою очередь, нарушением закона и оскорблением общественной морали, да и бегала она намного хуже меня, быстро уставала и демонстрировала при этом намного меньшую выносливость, чем в постели. Сожалея о том, что не оказалось во мне решимости потратить деньги на мобильный телефон, я пришел к выводу о том, что наилучшим решением будет проехать с полицейским в участок, где и разъяснить ему или вышестоящим офицерам всю ситуацию, сделать пару звонков и тем самым сохранить видимость законности происходящего. Кивнув головой в сторону ее вещей, я подхватил свои, натянул футболку, сунул босые ноги в туфли и последовал за полицейским, глядя на его мокрую от пота, прилипшую к спине рубашку, успев заметить, как, сразу же после того, как мы ушли, из-под песка возле моего шезлонга появилась матовая голова ящерицы, озирающаяся в поисках случайно или намеренно оставленного для нее съестного.
В салоне автомобиля искристо пахло антисептиками, сквозь плотную стальную решетку я видел застрявший между передними сиденьями широкомордый дробовик, разбросанные по полу серебристые шкурки от шоколадок и презервативов, пытавшиеся в смятом соитии преодолеть видовые различия, разноцветными обрывками сна поблескивающие на сухой резине. Захлопнув за нами дверь, полицейский, хрипя, забрался на водительское сиденье и ему понадобилось немало времени, чтобы, ерзая, изгибаясь, поправляя одежду и подтягивая серебристые, с черными на них собачьими головами ремни, устроиться достаточно на нем удобно. Сидя позади офицера, я вынужден был вбирать все зловоние его, отягощавшееся сонной сладостью туалетной воды и пышной навязчивостью дезодорантов, должными сделать запах приятным, но употребленными в таком разнообразии и таком количестве каждый, что смешение их образовало аромат, многие миллионы лет не существовавший на этой планете, с тех пор, как иссохли болота, илистыми и скользкими берегами облегчившие первые шаги желающих обосноваться на суше существ. В этом гнилом смраде, густом, липком, горьком, резком, впивающемся в поры и забивающем их, рептилии самозарождались, ползли по коже, микроскопические, но готовые обрести исполинские размеры. Облегая кожу, он пробирался сквозь нее, проникал в кровеносные пути, достигал мозга и вынуждал мысли меняться, обращаясь к тому древнему, что могло быть скрыто как в сиюминутном воображении, так и в атавистических порывах, бесполезных органах, неупотребляемых образованиях, потерявших выгоду свою тысячи поколений назад. Стоило мне вдохнуть его, как я увидел ногти мои удлиняющимися, увеличивающимися в толщине, изгибающимися, превращающимися в слоистые когти, золотистая чешуя нарастала поверх кожи моей, я возжелал нерифмованной поэзии, героического эпоса, спасения мира, истории о самоотверженных подвигах, прославления труда и самопожертвования или чего-нибудь иного, но столь же примитивного, сырого мяса, изувеченной плоти, прохладной воды первобытного океана. Тряхнув головой, отвернувшись к истерзанному синими пятнами стеклу окна, я глубоко вдохнул,
