в телесной влажности обретя новую жизнь, наполнившись ею, разрушив тугую мембрану, за одно мгновение получив взрослые размеры свои. Почти бесплотная, кистеперая та рыба крутилась теперь в аквариуме моих ребер, задевая их плавниками и щекочущей той лаской пробуждая все новые мечтания, не делавшие различий между наслаждением и болью, превращавшие страдание в нечто, обладающее равной ценностью со всем прочим. В виварии книжных шкафов, в кунсткамере их неприкосновенной чистоты, пряча от взгляда некоторые из томов, предавались воспоминаниям фотографии черно-белые или поблекшие настолько, что казалось возмутительной пыткой их старание воспроизвести цвет и на мгновение я увидел собственное лицо, проникнувшее в каждую из тех крикливых картинок.
Большинство из них проявило моего брата в той или иной униформе. На одном снимке он стоял над поверженными врагами, сваленными в кучу телами с эмблемой красного леопарда на предплечьях, на другом сам был облачен в одежду с такими же знаками отличия и возвышался над поставленными на коленями солдатами, которые, быть может, совсем недавно еще были его сослуживцами. Участь наемника предполагала подобные преображения и я полагал, что именно благодаря им была она столь привлекательна для третьего из побывавшего в одной со мной матке мужчин. Наш отец гордился им, но я не испытывал ревности от того, слишком многое было неприятно мне в них обоих и отнимало желание иметь какое-либо сходство.
Длинная, медлительная тишина плавала в той квартире. Тело ее, покрытое чешуйками кристаллизовавшихся воспоминаний, извивалось под потолком, сгоняя с него сонных мотыльков, низвергалось к полу, царапая узкий паркет, сложившийся из досок, рассорившихся настолько, что не желали они теперь и прикасаться друг к другу, скользило над исцарапанным, покосившимся столом с резными ножками, на темной стороне столешницы хранившим непристойные четверостишья, выцарапанные моим отцом во времена незаслуженных наказаний, петлю за петлей рисовало в комнате, отчего тускнели масляные краски изображающих авиакатастрофы картин, написанных моей матерью, пробиралось в прихожую, проползало сквозь приоткрытые дверцы обувных шкафов, неловко царапалось о каблуки возбуждающих туфель, оставшихся от любовниц моего брата, ползло в ванную, подставляя раны под мутные капли всегда протекавшего крана, летело на кухню, где сворачивалось на пустом столе в надежде, что когда-нибудь снова прогонит ее брезгливый шум посуды, плюющиеся проклятия жарящегося мяса, винный смех и звенящая случайная похоть. Веки мои опускались, я чувствовал себя все более усталым в умиротворяющей заброшенности этого места. Прошлой ночью я спал так мало, что даже вырывающий покой кофе не смог отобрать у меня остатки вчерашнего утомления. Кассета вытянула свое тело из моих расслабившихся пальцев, загремела на пол, но я равнодушно взирал на нее, в улыбке пряча извинение. Голова моя склонилась к левому плечу,
