положении до тех пор, пока признаки дурмана не исчезнут и мы не сможем, потворствуя ее требованию, отправиться домой. Два этих страха соседствовали, умилительно дополняя друг друга, как рак-кровосос и рыба-барсук. Однажды, на школьной вечеринке, она немного выпила, кто-то пытался поцеловать ее и ему это почти удалось. Признание в том произносимо было ею так, как будто по своей воле она отдалась одновременно десятку мужчин, словно то был величайший проступок ее и считала она, что никогда не должна вновь допустить подобного.
Изображение дернулось, изогнулось, посреди него вспыхнула извилистая галактика, разошедшаяся сверкающими мятыми рукавами и я пропустил то мгновение, когда пальцы девушки отпустили блестящие и гладкие тестикулы мужчины и она обеими руками схватилась сперва за его бедра, а потом сместила ладони к ягодицам. Будь перед ней некто равный мне, музыкант, поэт, санитар, я был бы спокоен. Именно неоспоримое отличие мужчины, его ядовитое превосходство, вынуждало меня ревновать. Сколько бы силы не старался передать мне в свое время брат, я все равно оставался слабым и только беспредельная злость, морщинисто – сухая, жесткая, непоколебимая, позволяла мне одолевать противников, намного и во многом меня превосходивших. Даже мой отец смеялся, сравнивал меня с нахальной гиеной, пророчил мне поедание трупов и колдовскую мечту. Часто сбегая или уклоняясь от схватки, когда становилось очевидно, что всей злобы окажется недостаточно для превосходства над противником, чрезмерно превосходившим меня силой или умениями, я все же радовался изящной, хрупкой тонкости своего тела, его естественному проворству и легкости, столь радостно совпадавшими с наиболее приятным образом, каким я хотел представлять и подавать свою непререкаемую плоть. И только теперь, когда я видел, с каким благоговением взирает Снежана на вздыбленного атлета, с каким ласковым упорством поглаживает каменные мускулы его ног, я усомнился в правильности выбранного видения, я задумался о походе в тренажерный зал, приобретении препаратов, необходимых для скорейшего роста мышц и всего прочего, уподобившего бы меня этому глянцевому чудовищу. К счастью, сознание мое оказалось более благоразумным, чем я сам и, совместно с укоряющей памятью, вернуло мне чистоту, на мгновение явив перед взором профессора Сколовского, читающего лекцию о нейробиологических аспектах порнографии. Покачивания его неаккуратной густой бороды, волосы, торчащие вверх так, словно был он поклонником устаревшей деструктивной музыки, спокойная речь, снабженная в точно выверенных местах едкими шутками о женщинах и устройстве мира, напомнили мне о том, кем я хотел быть и должен был стать. Все остальное было чуждым, разрушительным, глупым, вело к жеманному забвению и бурной пустоте.
Опомнившись, вновь став вечным наблюдающим, я увидел, как Снежана, чуть приподнявшись, потянулась расходящимися губами к ультрамариновой
