размышляла над этим и поняла, почему так устроено. Мужчина приходит и закрывает собой уродства мира, как герой. При нем все гаснет, вянет, остается бурое марево страсти. Но он не может, не может дать счастья, он так устроен. Он совсем не такой как кажется. Он некрасивый, невысокий, мелкотряский. Он приходит и все сжирает «… или Он сам искуситель. Потому что он так устроен. Его укусил бес измены, и он надел маски… И прячет свои глазки. А на самом деле он хам. Он козел. Кнехт. Наемник. Он очень алчный. И так и надо с ним – ногой по башке: знай место, слуга…»[25].
Внешний женский взгляд меняется на внутренний, «чужая» точка зрения становится своей. Банальный, житейский взгляд на вещи компрометируется высоко-патетической героикой мужского «образа» и, в свою очередь, драматизируется образом маски, прикрывающей суть.
Противоречивые идеологические позиции, соединенные здесь приемом жесткого монтажа точек зрения на речевом уровне, в то же время блистательно демонстрируют пресловутое свойство «женской логики», над сущностью которой, однако, никто не задумывался. Свойственный женской позиции внешний алогизм поведения-высказывания апеллирует к архаическим формам мифологических текстов и сближает женский язык с вербальными практиками детства человечества. Своеобразная логика объясняет одновременность чувствования, одновременность любви-ненависти, внешнего и внутреннего, маски и сущности, мена которыми и превращение которых одна в другую и составляет сущность мифологического сознания. Иногда связь «женского» и мифичного подчеркивается свойством женского сознания видеть и чувствовать мир иным образом, чем его видят все окружающие; слышать и ощущать более тонкие связи мира, а следственно говорить о мире другим образом:
Во всем этом, конечно что-то есть. Так сразу не поймешь, не сможешь даже назвать – что именно ненормально, не такое, как обычная жизнь, не похожее ни на одно из действий, совершаемых нами в жизни, и если оглушать себя действительной жизнью, что можно даже не почувствовать, что ЭТО все время с нами и следит за каждым нашим движением. Оно похоже на летний воздух – сначала картина обычная, ясная, но вдруг все напряглось и качнулось, как будто это не картина действительности, а картинка, снятая с действительности, а это всего лишь нагретый воздух колышется, вьется и струится.
Но человек должен от этого убегать, и наш век, самый правдивый и гуманный для человека, наш век закрыл глаза на это для того, чтобы человек не пугался неясных и неприменимых в жизни явлений….
А тот человек, который из упрямства захочет проникнуть в ЭТО, погибший человек. Он либо с ума сойдет, либо умрет, либо сопьется…[26]
Приведенные образцы женской прозы обладают тремя качествами, делающими эти примеры, невзирая на яркий личностный стиль, достаточно характерным и показательным для состояния женской литературы такого типа. Им свойственна, во-первых, особая установка на риторичность, во-вторых, специфические отношения между «я»
Садур Н. Червивый сынок // Садур Н. Ведьмины слезки. М., 1994.
Садур Н. Преамбула к книге рассказов «Проникшие» сборник «Ведьмины слезки». В этом смысле любопытно сравнить представление о женской душе и женской речи у писателей XIX и XX веко см., например, у В. Ф. Одоевского:
«…ты сохранила в себе младенчество сердца, сохранила в себе радость при виде даров Провидения, при мысли о высоких человеческих мыслях». – Правда – отвечала душа, – но отчего? – от того, что я не могла остепенить моего воображения; от того, что мне скучны казались положительные расчеты жизни; мне надоело рассчитывать каждый шаг свой; я лучше любила любоваться произведениями природы, искусства, не думать о завтрашнем дне, тешить себя мечтами воображения – не я, а ты, мой гений хранитель, обуздывал его, когда оно вырывалось за неприступную границу… то была не добродетель – то было наслаждение лени…». В. Ф. Одоевский «Душа женщины» Собр. Соч. в З-х тт. 1884.
