в него превращался отец. Но это так кажется сейчас, а тогда он был самым желанным Дедом Морозом. Я смотрю на палочку, и тошнит.
Потому, что говорить прямым текстом стыдно. Табу. Если я сейчас скажу, что у меня был секс с отцом, то оно звучит не алё. Если скажу, что он вставлял член мне в рот или в попу, то оно будет ещё более не алё, потому что у людей – язык лицемеров. Волшебная палочка служила для того же самого.
Закрываю голову руками и хочу залезть в печку и вместе с дымом улететь. Но в ней огонь был не сейчас, но – в детстве, я тогда однажды попробовал, обжёгся и закричал.
И это чувство, что ты полностью зависим. Смесь стыда и привязанности, вины и удовольствия.
Отец любил проявлять свою власть. Ему нужна была сама власть. Поэтому и палочка. Он любил меня делать таким же, как он сам. По своему образу и подобию. Хлебаю из белой фляжки на грязном столе, за которым мы когда-то ели, и меня жжёт изнутри, снаружи, хочется в туалет. Выбегаю за угол. Как во сне, возвращаюсь. Обосрался, приятель. Ну, да. Поэтому я до сих пор, мужик… не помню, сколько мне лет? за тридцать? под сорок? под пятьдесят?… Поэтому я до сих пор и неженат, и даже ни с кем не живу и не состою ни в каких отношениях. Поэтому я и такой странный… Если все узнают, то это пиздец. Они будут смеяться, тыкать пальцами, а я буду ползать на коленях и просить у них прощения, и плакать, и буду повторять, что я всё придумал для того, чтобы только лишь из подлости оболгать отца, спасшего Родину боевого офицера-спецназовца. Потому, что нельзя, потому, что «не можно». У нас «я» звучит (пищит) плохо, а «мы» звенит (громогласит) гордо. Кто говорит плохо про старших, тот предатель. И – видение – все надо мной смеются, когда я им свою правду рассказываю. Вижу, что о моём случае пишут и русские, и латышские газеты, и, когда я иду по улицам, на меня указывают пальцами. И журналисты латышской телепрограммы «Ничего личного» по своей подлой манере выслеживают меня на улице и допрашивают: задавают издевательские вопросы, специально ловя в камеру крупные планы: красные противные веки, превращающуюся в расщелину трещинку на губе, красный лопнувший сосуд в глазу, с помощью звуковой аппаратуры усиливают дрожание голоса. Я – монстр. И мне никуда не скрыться. Я – крыса, которую загоняют, и её убьют, и она это знает, только палачи хотят еще подлить своё удовольствие от наблюдения моих мук.
Все обо мне всё знают из телевизора и газет, и никуда не скрыться. Это жгущее сумасшедшее чувство, что ты маленький, и ты окружён, и тебя начнут поедать, ты не хочешь, но всё равно будут. Резать по частям. Как можно дольше стараясь, чтобы ты жил, корчился от боли, умирал – и всё равно жил. Зверство сильнее всего на свете, оно наслаждается от всевластия и от своей беспредельности.
Это я виноват. Если бы отец не убил чужого ребёнка, то он бы не сошёл с ума и не стал крокодилом. Потому что я выбрал поездку на машине-крокодиле вместо прогулки. Отвлекал отца от руля и дёргал его за руку. И после аварии разрешил ему закопать трупик
