нужно успеть. Пока кричу, подоспеют наши Военно-Космические Силы. Но авиации в небе нет. Я один. И напротив меня спутник с лицом убитого Гунтарса. И стоялище, на котором я стою, накреняется и сваливает меня, медленно сваливает, к штабелям трупов под солнечным ядовитым светом. Но я могу схватить его, суку-спутника, он вытягивает длиннющий язык и хочет меня лизнуть и этим убить. Я должен увернуться и схватить падлу. Хватаю крепко своего проводника за длинный язык, в уме мелькает мысль, что я – отравлен, но я тут же понимаю:
– Спасён! – ибо язык превращается в кусок мяса, а тот – в одетые в клетчатую американскую рубашку руку и туловище.
Хотелось бы думать, что голос «Спасён!» гремит с неба, по православной традиции предков, но он – не вовне, но – внутри: ощущаю, как крик расширяется и заполняет полностью мои лёгкие. Бога нет, в небесах – пустота. И слава богу! Зато больше свободы! Он, свет, живёт у меня внутри. Глаза – мои собственные, а не божеские. Мои закрытые глаза под обстрелом лучей. Я много-много раз мигаю, поэтому чую, вместо слепящего солнца вот-вот явится рай: отец, белочка, сосны. Да не хочу я назад в прошлое! – вдруг понимаю. И предчувствием в меня врывается другой рай, с полями под ласковым солнцем, счастливыми людьми и человеком в белом кителе, и я автоматически произношу: «Сталин с нами!» В следующий миг всё пропадает.
Я сижу за запыленными стёклами в нашей старой халупе, и вокруг мрачно, уже никакого солнца. Я на табуреточке словно прикорнул. Не помню, успел ли глотнуть из фляжки. У меня и раньше бывали такие сны наяву, когда перед открытыми глазами предстают картины из прошлого или из неизведанного. Транс. Сюда бы, ко мне, Фрейда, Юнга в собеседники, да только нужно ли, а смысл.
Окно со старым с детства рамным крестом, с двойными стёклами, что не выбили и не украли, а потому что кому на хрен скудостёклие это советское нужно, когда мы дожили до эпохи стеклопакетов. Топаю ногой. Под ней расползающийся пол с толстым слоем даже не пыли, но земли.
Ага, да. У меня, вон, фляга в сумке. Стоит вылакать её и умереть, ведь во фляге яд, мент Яксуменко желает моей смерти, потому что чем он хуже других, ведь того, чтобы я жил, никто не желает.
Лживое или истинное прозрение?
Глотаю и выживаю. Тепло разливается по жилам.
Гляжу на свои согнутые под девяносто градусов джинсовые колени, на свои кросовочные ступни на почве когда-то родного и теперь заброшенного дома. Хочу хлебнуть ещё из подаренной фляги, но не хлебаю. А потом расхачивается и не хочу – и поэтому хлебаю. Меня ведёт интуиция, чёрт, дьявол, бог. Впрочем, то, что я забывчив и полоумен, не фокус. Люди, которые много думают, забывчивы.
Бью себя зачем-то ребром ладони по голове. Надо откуда-то что-то вытряхнуть. Или втряхнуть. И я вижу. За завесой, прозрачной завесой льющейся воды, ходят к водопою оранжевые водопарды, тьфу, леопарды, гепарды и прочая живность. Та, что летает
