им многое, что происходило в былом.
– То есть промысел божий, – решил Мономах. И пусть жизненный путь его таким и останется – прямым и правдивым. Ведь написанное – есть поучение, пример для подражания, назидание к чистой безгреховной жизни.
Он знал в других распространенную на Руси страсть – прилюдного самобичевания, самоуничижения, исповедания без всякой жалости к себе. Такое не чуждо было и его натуре, с той только разницей, что он умел смирить эту страсть, пережить всю необоримость душевной боли. Скрыть страдания от совершенной неправды, убедить себя, что то было необходимо. Тайно нести осознанный грех, но каяться во всех тяжких только перед Единым Богом. Никто, кроме Господа, не должен ведать душевных тайн великого князя.
– Так должно! И ныне, и присно, и во веки веков!..
Испытав не только муки творчества, но и вкусив сладость плодов его, исписав многие десятки листов, Мономах вдруг обнаружил, что не в силах придать всему этому законченный, удобочтимый вид. В его Поучениях не хватало того, чем так талантливо обладал Селивестр, – лёгкости слова. Игумен стараниями Мономаха был возведён в епископы и жил в Переяславле, находясь нынче в не совсем добром здравии. Немало ещё потрудившись над писанием и не достигнув желаемого, Владимир Всеволодович, как всегда мудро, решил: им совершено главное – плоды раздумий воплощены в слово, событиям, бывшим в прошлых временах, дадена плоть и кровь. Осталось малое – пусть коснётся написанного им рука Селивестра. С тем и отбыл в Переяславль, никого не позвав с собою.
3.
Малоснежной и нестудёной была киевская зима, и дело у Всеволода двигалось споро. Уже ставили посередь двора высокий терем черниговские топчаки-умельцы, шельбиры изукрашивали дерево резьбою, ладили скамьи, лавки, столы и стулицы, вязали оконницы и двери, решетили сени, творили ставенки и наличники. Готовы были погреба, медушни, братиницы105, конюшни и челядные палаты.
Мария задерживалась в Новгороде, и он, уморившись за день, каждый раз перед сном вспоминал о ней, желая её не токмо сердцем, но и плотью, вдруг буйно восставшей в нём на пятнадцатом году жизни. Это желание преследовало и в дневном заделье, но вовсе одолевало по ночам, в крепких сладостных снах, от которых и по утрам ещё кружило голову и заставляло замирать сердце.
Всеволод всего и видел-то Марию несколько раз вблизи, один лишь раз беседовал с нею, но стала она ему с обещанного Мономахом ближе всех на свете, ближе матери и памяти об отце. Не ведая души её, не зная характера и привычек, не помня хорошо даже лица и голоса, он безумно и всепоглощающе любил одно имя её – Мария. И только оно в греховных отроческих снах ласкало и нежило тело. Трепетное на губах, было оно одними горячими, сладкими, хранящими великую тайну девичьими устами.
Близкий ему, много старше по летам, Ратша первым узнал юношеское томление князя и, будучи опытен в делах любовных, невзначай подсылал к нему
Братиница – помещение, где хранили братины (сосуды, в которых разносили напитки на всю братию).
