полюби матерь мою…
Уже развиднелось, когда напропалую, ломя кустарник и сметая пабережную34 заросль, выпал к озеру Мономах.
– Здрав будь, Олеге!
И, не стесняясь наготы, скинул исподнее, бросился в озеро. Ахнуло оно, охнул Владимир, загоготал трубно, заплескался, ломая грудью молодой ледок, поплыл споро, продолжая гоготать и фыркать. Отставшие служки выбегали на берег, неся на вытянутых руках холщёвую постлань. Поклонились низко Олегу, шатром поднимая над собою полотень. Под него и шагнул Мономах, выйдя из купели, багровый телом, как варёный рак, но улыбчивый и радый. Завернутого с ног до головы начали оглаживать и уминать служки, сил не жалея, стараясь вовсю угодить князю. А он только стонал, охал, топчась по мороженой земле медвежьими лапищами, подставляясь под хлопотные руки милостников.
Стременной принёс одежду, корчагу хмельного меда и осеребрённую чашу в обхват ладоней.
– Будешь? – спросил Олега, выпрастываясь лицом из холстяного куколя35.
– Пей сам.
Ухватил чашу, обвил пястьми – так, что, показалось, скрежетнуло серебро, подставил под корчагу.
И когда пил, гулко, как конь, не передыхая, сладко припав к закраине крупногубым ртом, постлань свалилась с плеч, оголив могучее бесстыдное тело князя.
Выцедив в один дых чашу до дна, отдал её стременному и, шаркая ступнями по опавшей постлани, приказал подавать одежду. Одевался сам, отвергнув помощь заботливых рук служек. Стременной, нацедив новую чашу, поднёс её с поклоном Олегу.
– Прими, князь, – попросил Мономах.
– Принимаю, – поклонился Олег Владимиру.
Вторую чашу пил Владимир с остановкою, сладко щурясь и смакуя крепкую до ожога влагу.
– Посватаю Юрия, ну и пир учиню поганым, – сказал, щурясь.
– Аепа – христианин.
– Христьян без церкви не бывает. Хучь Аепа и крещёный, а как молился, яко суслик на степу, так и молится поныне.
– В Осеневом граде две божницы – Рождества Богородицы и Спаса.
– Да ну! – искренне удивился Мономах. Хотя всем на Руси, и Олегу особливо, известно было, что, подвергнув набегу град сей, ограбил и разорил его Мономах в прошедших летах, пожёг не только город, но и два городских христианских храма.
Олег не стал напоминать об этом, улыбнулся грустно.
– Пригубь, княже, – Мономах протянул до половины выпитую чашу.
За утренней трапезой долго не засиделись. Ещё только макнулся в алое краешек степи, шелохнулись сохлые травы под первым утренним вздохом рождающегося дня, а все русичи были уже на конях.
Собран, выстроен дружинный полк, готовый к походу. Мономах встал во главу, о конь с ним Давыд с Олегом, а чуть позадь – Юрий, лепшие бояре всех четверых князей, воеводы, стременные, чашечники, конюха…
Владимир тронул скакуна и с места трубно, но чисто, выкатил в небо,
Пабережная – прибрежная.
Куколь – покрытие, накидка, башлык.
