момент оказалась в мешке, и он, крепко прижимая ее к себе, искал ее губы, а она лежала, уткнувшись лицом в импровизированную подушку, но обнимая его за шею. Потом он почувствовал, что ее руки разомкнулись и она снова задрожала.
– Нет, – сказал он и рассмеялся. – Не бойся. Это револьвер.
Он взял его и переложил за спину.
– Мне стыдно, – сказала она, все так же пряча лицо.
– Нет, тебе нечего стыдиться. Здесь. Сейчас.
– Нет, я не должна. Мне стыдно и страшно.
– Да нет же, мой крольчонок. Прошу тебя.
– Я не должна. Если ты меня не любишь.
– Я люблю тебя.
– И я тебя люблю. Ох, я так тебя люблю. Погладь меня по голове, – попросила она, по-прежнему пряча голову в подушку и не глядя на него. Он положил ладонь ей на голову, погладил, и она вдруг оторвала голову от подушки и оказалась в его объятиях, он крепко прижимал ее к себе, ее лицо было прямо напротив его лица. Она плакала.
Лежа неподвижно, он крепко прижимал ее к себе, всем своим телом осязая ее молодое тело, гладил по голове, поцелуями осушал соленую влагу ее глаз и при каждом ее всхлипе чувствовал округлость ее грудей с затвердевшими сосками, топорщившимися под рубашкой.
– Я не умею целоваться, – сказала она. – Не знаю, как это делается.
– Целоваться не обязательно.
– Нет, обязательно. Я хочу делать все.
– Не нужно – все. Нам и так хорошо. Но на тебе слишком много одежды.
– И что я должна сделать?
– Я тебе помогу.
– Так лучше?
– Да. Намного. А тебе разве так не лучше?
– Да. Гораздо лучше. А я действительно смогу уехать с тобой, как сказала Пилар?
– Да.
– Но не в приют. А именно с тобой.
– Нет, не в приют.
– Нет. Нет. Нет. С тобой. Я буду твоей женщиной.
Теперь, когда они лежали рядом, все, что прежде было защищено, стало беззащитным. Там, где раньше ощущалась шершавость грубой ткани, теперь чувствовалась лишь идеальная гладкость, упругость прижатых к нему округлостей, протяженность свежести и тепла – прохладной поверхности, разгорающейся изнутри; длинное и легкое, льнущее к нему и прижимаемое им к себе тело, всеми своими изгибами разжигающее желание, дарящее острое, до боли в груди, ощущение счастья, юное и любящее, теперь уже горячее, вызывало такое щемящее томление, что становилось почти невыносимо, и Роберт Джордан спросил:
– Ты уже любила других?
– Никогда, – ответила она.
И вдруг, замерев в его объятиях, добавила:
– Но со мной это делали.
– Кто?
– Несколько человек.
Теперь она лежала, не шевелясь, отвернувшись от него, словно мертвая.
– Теперь ты не будешь меня любить.
– Я уже люблю тебя.
Но что-то в нем изменилось, и она это почувствовала.
– Нет, –
