вторили тойоны:
– Войдет в пору… Красивая мэркитка… Звонкая, как струнка, мэркитка… мэркитка…
«…Кто они, эти мэркиты? Китайцы числят их среди монгольских племен, хотя они тюрки. В давние времена они прикочевали смежно с ойратами откуда-то издалека, от восточных морей – так гласит предание. Иначе кто научил бы их строить деревянные срубы, крытые берестой, и города-крепости, откуда их тюркское наречие и умение разводить лошадей?..» – размышлял Тэмучин, не замечая, как девушка-служанка внесла в сурт два серебряных подноса с жареными потрохами и мясом, которое снято лентами с только что убитого барана. Глядя на огонь, он не замечал и того, что Ожулун, засучив рукава, уже сдабривает мясо пряностями, но их запах дразнил обоняние. И от мыслей об огромности мира и человеческих тропах в нем Тэмучин погрузился в мысли о давнем голоде, сглатывая обильную слюну: «Мы избегали встреч с двуногими и забивались в норы, подобно барсукам и тарбаганам… Это мать не дала нам околеть от голода, зверенышам-детенышам. Она, бессонная и неугомонная, забывшая дневной свет, в зубах носила нам пищу, а в пригоршнях воду. А старая Хайахсын? Разве не она, дряхлая волчица, твердила нам, что хану достойно делать, а что – позор? Это она, Хайахсын, хранительница силы духа и посланница великих Айыы, разгибала их ханские спины. Она и им говорила сказки об Ичэ-кэчике, маленьком мальчике с большим умом…»
Тэмучин не забыл ни одной, а самую таинственную сказку помнил дословно:
«Один раз Ичэ спросил: «Мать, скажи, где мои родители, где мои люди?» Мать говорит: «Нет, сынок, нет». «Как нет? Я не один должен быть, есть. Еще должны быть. Мать, я сожгу тебя!» Мать говорит: «Вот раньше были у тебя: сродный брат, сестра, дядя… И пришел дьявол ли, кто ли, их сгубил». – «Ладно, пойду». Сел на коня, поехал. Ну, долгое время не возвращался. Она боялась: «Куда девался сынок? Что сделалось с сынком?» Потом смотрит – сын скачет: «Мать, приготовь еды». – «Ой, сынок, ты опять, сынок, сдурел?» – «Мама, готовь. Дядя и братишка едут». – «Ты что, сынок, давно их в живых нету». – «Едут, едут». Сын схватил волчьи шкуры и стал выстилать путь к сурту. А сам прыгает, радуется. Мать вышла – верно. Слыхать: копыта цок-цок… цок-цок… Мать смотрит – и правда, они едут. Ичэ прыгал, прыгал, упал и помер. Спешились брат и дядя. «Что, – говорят, – для того ты нас звал, племянничек? Мы пришли, а ты помер?» Ичэ захохотал, вскочил, пошли домой…»
– Проснись, проснись, Тэмучин! – трясла его Борте. – Еда поспела
Пал Тайхал.
Гонец, на кончике языка доставивший эту веселую весть, сам оказался в осаде из плотного кольца детей, нукеров, женщин, которые сопровождали его к сурту Тэмучина. Даже собаки в недоумении оглядывали друг друга, словно испрашивая дозволения лаять или не лаять на суматоху.
Но едва эта радостная весть достигла слуха Тэмучина и еще не высохла кровь непокорных мэркитов Тайхала, как восстали мэркиты, добром вошедшие в Тэмучиново войско и жившие в опасной близости от ставки. Не затем ли человек имеет два уха, чтоб в одно влетала добрая весть, а в другое – плохая? Столкнувшись в голове, они высекают искры гнева и непонимания: хан тут же вскочил на
