книжном шкафу. В нем первый том из восьмитомного Шекспира, первый том словаря Даля, который я с интересом и подолгу листал, томик А. Блока, зелененький пятитомник Есенина, кажется, неполный, сборничек сонетов Мицкевича и «Сонеты»
Камоэнса в переводе Левика, эти две последние книжечки сопровождают меня да сих пор. В это время я ночами зачитывался Жуковским, а днем не выпускал из рук «Евгения Онегина», намеревался выучить его наизусть, но ограничился двумя главами. Пушкиным я в это время бредил, в школьной библиотеке было его десятитомное собрание, и я брал его оттуда на дом. Каким-то образом в домашней библиотечке оказались книги о Кольцове и Никитине, они оставили в душе неизгладимый след. Потихоньку я начал и сам покупать книги – купил «Древнегреческую эпиграмму», Апулея в серии «Литературные памятники», потом «Повесть о любви Херея и Каллирои», которую читал во время болезни. Эта книга запомнилась тем, что я и заболел-то однажды от того, что слишком долго стоял под окном милой моему сердцу девушки.
Большое влияние на меня оказал Плутарх. Его знаменитые «Жизнеописания», хотя и в популярном изложении, насытили меня античностью и сделали древний мир близким, почти современным. В то время я умел настолько вживаться в материал, вчувствоваться в него, что начинал терять чувство времени. Пушкина я переживал почти как современника, мне казалось, можно даже застать в живых тех, кто его еще помнил.
Наша учительница литературы, которая любила меня и которую я тоже любил и часто провожал домой, имела довольно стандартные знания по своему предмету и за пределы программы не выходила. Увидев как-то у меня в руках Апулея, спросила, что я читаю, я показал, она ответила: «Не знаю. Мы в институте не проходили…». Это честное признание было своеобразным извинением. Однажды она поручила мне сделать на уроке доклад о Шекспире, и я, добросовестно проштудировав очерк Аникста, удивил всех и учительницу своими познаниями. Зарубежной литературы мы касались весьма поверхностно, и Шекспира, Байрона и Гете я осваивал самостоятельно. «Фауста» я читал в переводе Холодковского, еще не подозревая о существовании пастернаковского. Но Холодковский меня вполне удовлетворял в то время.
Увлечение естественными науками привело меня к философии. Я познакомился, хотя и поверхностно, с трудами Руссо, прочитал некоторые повести Вольтера, прочитал «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, несколько «Опытов» Френсиса Бэкона и добрался до сочинений Джона Локка. Прочитал несколько популярных очерков о космологии, начал штудировать «Краткий очерк истории философии» и «Философский словарь». Постепенно мои интересы стали склоняться в сторону философии, и, когда я закачивал школу, то есть в 1962/63 учебном году, я уже четко знал, что буду поступать на философский факультет Ленинградского университета. Моему увлечению философией странным образом способствовал один из номеров журнала «Америка», опубликовавший кредо девяти современных крупнейших американских философов. Готовясь к
