объективных исторических законов и предложены варианты ее решения»[74]. В течение следующего столетия в целом господствовали системы, утверждавшие закономерный характер истории, диалоги между различными концепциями истории касались конкретной специфики этих закономерностей, не подвергая сомнению их существование.
Оптимистическим представлениям XIX века о том, что историческое знание позитивно развивалось, приближаясь к возможности формирования детерминистской модели научного объяснения истории, XX век противопоставил скептическое отношение к перспективам истории как науки. Выявление и доказательство объективных законов, действующих в том или ином фрагменте природы или человеческого бытия, это необходимая основа любой теории, позволяющая ей выполнять одну из главных своих функций – прогностическую. Именно прогностическая функция истории подверглась в XX веке острой критике, и наиболее бескомпромиссно эта критика была сформулирована в работах К. Поппера, провозгласившего, что «вера в историческую необходимость является предрассудком, и предсказать ход истории с помощью научных или каких-то иных рациональных методов невозможно», а следовательно, «теоретическая история невозможна; иначе говоря, невозможна историческая социальная наука, похожая на теоретическую физику»[75].
Эта критика исторической науки во многом была вызвана апокалипсическим мироощущением человечества, пережившего одну за другой две мировые войны, ужасы которых подчеркивали несостоятельность господствовавшей до того рационалистической концепции движения истории от менее совершенных форм общественного бытия к более совершенным по мере развития человеческого познания: «оказалась скомпрометирована стержневая идея прогресса… Европейскому интеллектуалу XX в. пришлось признать за иррациональным и абсурдным качества самостоятельного бытия (а не теней, которым предстоит рано или поздно истаять под всепобеждающим солнцем разума)»[76].
Легитимация иррационального в науке привела к тому, что изучение объективированных исторических процессов сменилось изучением ментальностей участников этих процессов, начались антропологизация и индивидуализация истории: «историографический маятник начал возвратное движение от анализа неподвижных структур к изучению мотивов и стратегий поведения людей»[77]. А затем процесс развивался уже в направлении изучения влияния ментальностей исследователей на формируемое ими представление о картине исторического процесса. В поиске новых подходов к осмыслению прошлого парадигма «история пишется по источникам» сменилась парадигмой «историю пишут историки»[78]. Размышления о нерасчлененности субъекта и объекта исследования в гуманитарном знании вообще и в истории в частности привели к рождению концепций, абсолютизировавших текстологический компонент истории:
