инструментом.
– Что это? – спрашивает, прислушиваясь, Пушкин.
– Это зурна! – объясняет Ломидзе.
– А-а! Какая прелесть! Зурна! – Пушкин даже подымается, вглядываясь в темноту.
– О-о! Зурна!.. Это… – И Кобахидзе поднимает палец и крутит головой. Но тут к мелодичной зурне присоединяется какой-то другой инструмент, более сильный.
– А-а… Это что-то будто бы мне знакомое! – оживляется еще более Пушкин.
– Это волынка… Имеретинская волынка – инструмент чабанов, – говорит Савостьянов. – Когда они пасут барашков в горах и играют на своих волынках там, на высотах, – это производит большое впечатление!..
– О-о, наши чабаны! Это такой народ, Александр Сергеич, – молодым собакам своим уши режут, в катык… как это сказать? мочают, собакам кидают, – на, ешь! Собака свои уши – ам! О-очень тогда злые бывают!
– Ка-ак, как? – изумляется Пушкин. – Собственные уши глотают? И от этого становятся еще злее? Ха-ха-ха-ха! Только не говорите, ради бога, этого моим критикам! Ведь они не додумаются отрезать свои ослиные уши и сожрать их, но я-то, грешный, куда же денусь тогда от их анафемской злости!
Хохот разливается от Пушкина дальше и дальше во всю длину столов.
Невидимые в черноте ночи музыканты вдруг оглушают бравурными звуками лезгинки, и несколько офицеров-кавказцев выскакивают из-за столов на освещенный плошками от вензеля круг. Начинается бешеная лезгинка, за которой все следят с неотрывным вниманием.
– Браво! Хорошо!.. Чудесно!.. – подымается Пушкин. – Ах, как бы я сам сейчас отколол эту лезгинку, если бы умел!.. Черт возьми, какая увлекательная пляска!
– Александр Сергеич! А что же вы делаете со своим рогом изобилия? – вспоминает Санковский.
– Опустошаю понемногу… – скромно отвечает Пушкин.
– Понемногу не полагается, надо сразу – единым духом!.. Вот ваш брат, Лев Сергеич, отлично это делал, я видел.
– О-о, Левушка!.. Лайон!.. Он это может, я знаю. Он сейчас в армии Паскевича адъютантом у Раевского, в Нижегородском полку… Хочу, очень хочу пробиться туда к нему, да не знаю, позволит ли Паскевич… Посмотрите, как летает! Без костей! Совершенный мяч!.. Эта вечная просьба позволений! Мне и жить можно только в «Париже» в кавычках, а в Париж без кавычек меня не пускают… Скверная гостиница этот ваш «Париж»!
– Здесь она все-таки лучшая! Ее даже считают лучшей, чем Демут в Петербурге… – вставляет Савостьянов.
– Демут? Ха-ха-ха! – Пушкин хохочет заливисто весело.
Но Савостьянов считает нужным дать ему благой совет:
– Если вам будут так говорить здешние патриоты, вы все-таки не спорьте, бог с ними! Они и Сионский собор здешний считают выше Ивана Великого на пять аршин!..
Санковский же добавляет:
– А князья Багратион-Мухранские ведут свой род непосредственно от царя Давида, и в гербе у них поэтому – праща!
– Ха-ха-ха!.. Совсем как мой друг Дельвиг, который производит себя от Видикинда! –
