Пушкин.
– Журнальная работа?.. Да, я привлекал ее всячески к этой работе. Она, как тебе известно, сама переписывала материал для «Северных цветов», но… если стихи бывали длинны, они ей не нравились потому уже, что долго приходилось переписывать. И тогда только и слышно было: «Ах, как длинно! Боже мой, как это длинно, как скучно!.. И неужели все надо переписывать? Неужели нельзя урезать тут половину?..» Даже «Переселение душ», и то она спрашивает: «Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятой. И в конце у него всегда стоит запятая.
– Ха-ха-ха! Прости, голубчик! – спохватывается Пушкин.
– Да, запятая!.. Все-таки нельзя же быть до такой степени беспомощным в грамматике большому, как он, поэту! Он у меня спрашивает вдруг, ты представь: «А что такое родительный падеж?»
– Ха-ха… Ничего, конечно, нет веселого в том, что ты говоришь… Ну а как же насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения?
– Ну, уж этап подозрений мною пройден, конечно… Об этом я тебе не говорил, а вот теперь… Э, какая грязь, грязь какая!.. Дичь! Невероятно! Тяжело, милый?
– Но все-таки с кем же… она тебе изменяет? – решается спросить Пушкин.
Но Дельвиг умоляюще протягивает к нему руки:
– Нет! Оставь, оставь! Разве можно? Не все ли равно с кем?.. И какое это страшное слово «изменяет»! Грязь, грязь!.. Дичь!.. Я совершенно выбит из колеи!
Пушкин наливает ему вина.
– Выпьем… за то, чтобы все, о чем ты говоришь сейчас, оказалось дичью, а твоя Софья Михайловна – безупречной женой!
Дельвиг горько качает головой.
– Это уж звучит как явная нелепость! Что же, будем пить вообще за нелепость.
– Друг мой Дельвиг, нелепость уже в том, что мы влюбляемся в женщин, как будто женщина это и не человек, а какой-то, черт ее знает, серафим, небожитель? А она – просто мерзость и дрянь! И никто так метко и верно не говорил о женщине, как Шекспир в «Цимбелине»… Карс, Карс!.. Подумаешь, какая неприступная твердыня Карс!.. А он, этот Карс, гораздо раньше Паскевича, между нами говоря, очень бездарного генерала, был взят чумою! Сначала пришла туда чума, а потом уж на ее объедки – Паскевич! И совершилось, видишь ли ты, чудо военного искусства: Карс пал!.. А он уж давно готов был упасть и только посматривал, в какую бы ему сторону свалиться! Нет ли где соломки, соломки! Ты не знаешь в Москве такого архивного юношу – князя Мещерского? Платона Мещерского?
– А что этот Мещерский сделал?
– Победил мамашу Карса и взял Карс!.. Так мне передавали!
И Пушкин вскакивает и начинает метаться по комнате.
– Не понял я, о каком Карсе ты говоришь…
– Черт с ними, все равно! Выпьем за падение Карса!.. И за всех Паскевичей и Мещерских, черт бы их побрал!.. Я просился в январе за границу или даже чтобы в Китай хотя пустили с русской миссией… Из Китая, разумеется, можно бы было вырваться куда угодно,
