этот пунктир уже может куда-то вести, пока глаз еще свеж, а ум еще не требует доказательств. Тут хорошо не теряться во множестве деталей, не искать упрощения, готовых схем и чужого опыта. Важно не свалиться ни в одну из крайностей: ни в категоричность, слепую уверенность «в своем», ни в недоверие к себе.
Это особое состояние восприимчивости, чистого листа, мягкого пластилина для отпечатков.
Мне в Павле почудилась неприкаянность, проходящая по самым разным его маршрутам, и я пошел по этим следам. Он владел предприятием, и не одним, но настали не лучшие времена. «Малые и средние предприятия в регионах душат», – говорил он. С этим не поспоришь, но и что-то сверх этого довода было в его разочаровании.
Он был разведен, явно недоволен бывшей женой, ее влиянием на дочь, которую учит за границей. Еще не на чемоданах, собираясь в Европу, но уже и не совсем дома – по крайней мере, неуют и временность проглядывали в его настроениях. Ощущение – как от квартиры, еще обжитой, но уже покидаемой хозяином: кое-что покосилось, висит на одном гвозде, из щелей дует, хотя еще цел уклад. Дом чувствует, что его предают, и отвечает безразличием. Эта атмосфера холодка и отчуждения, как кажется, имеет отношение ко многим сторонам его жизни.
Правда, его подруга, с которой он был уже несколько лет, явно влияла на него в «домашнюю» сторону: диета, вкусная еда, путешествия. Они жили не тужили, явно благодаря ее усилиям. Но и в этой, устраивающей его жизни он ворочался – как и в разговоре со мной, неожиданно интересном, в кресле.
Я – немного часовщик: интересно рассматривать в человеке его колесики, пружинки. Лупа в глаз, настройка мелкоскопа во внутреннем внимании, интерес к людям, который все свежее. Да и результаты становятся быстрее и надежнее. Немало чужих «часов» мысленно разобраны на части, а иногда и почищены и собраны обратно. Не в этом ли состоит работа по синхронизации ритмов? Ведь все мы – немного часы.
Долго в одной позе он не сидел – на него как будто спускалась туча, он мрачнел, резким движением стряхивал ее, шел всем телом на прорыв, опять откидывался в кресле, ненадолго замирал, потом цикл повторялся. Кресло казалось ему не по мерке, он, кроме больших движений, еще и ерзал, как будто что-то в себе перекладывал, устраивал на другое место, которое ему тоже не нравилось. Но человеком был воспитанным и вслух почти не сопел, а постоянное недовольство самим собой сносил с терпением.
В какой-то момент я стал думать, что он все же лев (отбившийся от прайда) или бык, который зол на тесноту своего загона. Хорошей идеей было бы предложить ему лечь на пол, подвигаться, но до подобного радикализма я не дошел. А может, и надо было – проявилось бы, какое он животное, что у него за тотем. И тогда – рукой подать до того, какой он человек.
Было ощущение одновременной мощности и скрытой хрупкости. Не то чтобы хвори, но чего-то подъедающего изнутри. Бредень, заброшенный в глубины его прошлого в поисках первого неуюта, стал выдавать кое-какой улов.
Отец с матерью развелись давно, мать, по его мнению, явно была сильнее,
