ему цветения, энергии – отбрасывал далеко, привычно идя по логике отчуждения.
С подругой, несмотря на счастливые годы вместе, он ограничивал возможность дальнейшей близости: в этом была двойственность – и наверстать тепло, столь желанное, и не рисковать – вдруг ошибешься.
То есть в танце приближения и отстранения та его часть, которая была рациональной и охлаждающей, все время начинала вести. А хотел он другого. Но привычки…
Вопросы планирования – лишь с виду технические. Перед нами вставали вопросы веры и смысла, разрядов энергии.
Наверное, это можно было сделать и раньше, но не всегда ясно, когда стоит вытащить из рукава этот козырь – понимание частного характера и его пружин. Тут важен выбор момента, когда заговорить, рискнув выложить на стол свои картинки и схемы.
Он был вспыльчив, склонен к бешенству, которое систематически подавлял, незаметно для себя монотонен, чего сам в себе не любил, и это же раздражало его в других. Неряшлив в одном, перфекционист в другом, он отворачивался от своих ошибок и промахов, но требовал точности и соблюдения мельчайших правил от сотрудников. Любое неповиновение, сомнение вызывало вспышки подозрительности, и этого о себе он тоже не желал знать.
Ему хотелось простоты, и собственная противоречивость, пусть поданная ему иронически, остро и россыпью, на блюде с хорошей сервировкой, его озадачила. В этих глубинах и раздраях хранилось дикое количество энергии. Мы подошли к разломам его «коры», и я, признаться, не давал ему отвернуться, на пару минут став пикадором на корриде: задача была раззадорить его – вдруг он все же окажется быком?
Но в его глазах сверкнул огонь дикой кошки. Произошло то самое зажигание, на которое я надеялся, смутно, на ощупь, находясь в поиске. Еще не было понятно, какого размера этот кот, но было похоже, что ловить мышей – или что-то крупнее – ему опять стало очень интересно.
Разбуженная страсть, которой только что не было и в помине, – лучшая награда за долгий поход по зарослям непонятного чужого леса. Мы были с ним на опушке. Казалось, деревья стали выше, прогалины – чище, пахло озоном, и, хотя гроза шла в стороне, в воздухе было светло, тревожно и празднично.
Планирование было уже в том, что ему опять захотелось побыть человеком с будущим. Он как-то распрямился в кресле, его как будто выкинуло пружиной, он встал и сделал несколько шагов по комнате. Было ясно, что ему хочется двигаться и он засиделся, это касалось не только данной сессии и кресла. Я бы не удивился, если бы у выхода его ждал конь под седлом.
«Двадцать лет спустя»
Его «Двадцать лет спустя» должны иметь свой «героический» этап, вроде разгрузки вагонов. Конечно, не в буквальном смысле: история индивидуальная, как и великая история по Гегелю, начинается с драмы, проходит поворот на трагедию и превращается в фарс.
Драма – это когда человек понимает, что живет свою жизнь, «говорит прозой», о чем раньше не задумывался; он больше
