похороны. Вот лежит она в гробу, юная, прекрасная, в подвенечном платье, а над ней убивается синеглазый красавец. Рыдает, как младенец, осыпает поцелуями ее безжизненное лицо. А вокруг стоят мама, папа, Оля, Тонька, даже Сашка Трофимов, и все плачут, рыдают, заливаются слезами. И Аня тоже всхлипывает, сворачивается клубком под своим пледом и тихонько засыпает, будто проваливаясь в невесомость, отчаливая от берега в густую туманную даль…
Но сегодня все – по-другому. Сегодня есть, о чем поразмышлять. Не о чем, конечно, а о ком. Ну да, о нем, о Стефане. Разумеется, все это время ее мысли так или иначе вертелись вокруг него, но и в парке, и по дороге домой чужое присутствие отвлекало, рассеивало; она жадно, с нетерпением ждала минуты, когда сможет остаться одна.
Наспех выпив чая и перекинувшись парой дежурных фраз с растревоженной Олей (мужа Павла до сих пор нет, на звонки не отвечает), Аня наскоро умылась и легла в постель. Из окна доносилась музыка, детские голоса, шум проезжавших машин, – день постепенно угасал, меркли краски, таяли звуки; она глубоко вздохнула и начала перелистывать память сначала, по привычке оставляя самое интересное на потом.
Вот они с Тонькой в парке. Последнее солнце, прощальное тепло уходящего лета. Лебеди, лениво плавающие в пруду, стайки детворы, сквозные тени на тротуаре. Все хорошо, но почему тогда так грустно? «Все, что это лето обещало мне, обещало мне, да не исполнило…». Что это, слезы? – чего это она раньше времени нюни распустила? Сашка Трофимов? Нет, не то. Может быть, из-за тех двоих? Фу! зачем впускать эту мерзость в воспоминания! Но, как, как без них? Ведь, не случись этого – вот ведь черт! – она никогда! никогда не встретила бы Стефана.
Неужели же вот так можно разминуться с человеком, пройти мимо, даже не оглянувшись, так и не узнав друг о друге? И почему так горько, почему так рвется и поет сердце? Тонька считает, что она влюбилась. Влюбилась? Вот еще! Он старше, уже взрослый, он иностранец, в Стокгольме его ждет подружка, может быть, она даже и здесь, с ним. И потом, он нанял ее на работу, заплатил ей (малиново отозвалось сердечко), – у них чисто деловые отношения. И вообще, глупости это все… Но что-то же тянет к нему, тянет как магнитом; и его – тоже, – и руку задержал, и разговаривал, и смотрел на нее все время; один только его последний взгляд чего стоит. Она до сих пор его чувствует… И деньги эти его она не потратит – не потратит и все тут! что хотите, думайте! – оставит на память, что-то вроде сувенира, кленового листа для гербария. Будет грустить над ними такими вот лунными, ночами, вспоминать – эхо несбывшегося счастья, элегия расставания… А, может, не будет никакого расставания?
Тихо скрипнула дверь маминой комнаты. Бесшумно, чтобы не разбудить Аню, мама прошла в гостиную, начала о чем-то шептаться с Олей. Вернее, шептала мама, а Оля отвечала ей приглушенным голосом. Так они и переговаривались какое-то время, но слов было не разобрать,
