не стал есть. С силой шлепнул по углублению босой ногой, отчего жижа разлетелась по всей камере. Если геноведьма думает, что его, как молодого и беспомощного козленка, можно кормить из вымени, ей придется кое-что узнать об упрямстве настоящих квартеронов, которое, как известно, неотъемлемая часть их генокода. Нет, он добьется того, чтобы ей пришлось встретиться с ним с глазу на глаз.
И убьет ее.
Время в заточении текло невообразимо медленно. Стиснутый со всех сторон стенами из бугрящейся мышечной ткани, Гензель не находил себе места. Дома, в Шлараффенланде, их каморка была тоже невелика, к тому же ее приходилось делить с отцом и сестрой, но теперь она казалась ему просторной, как дворец Мачехи. И там стены были стенами, а пол – из обычного камня. Их хижина не сокращалась, проводя сквозь себя питательные соки, не делалась влажной каждое утро из-за выступавшей слизи, очищающей внутреннюю обстановку, не колыхалась, отзываясь на чей-то неслышный зов. Материя, из которой она состояла, была послушной и мертвой. Но отчего-то именно их старый дом в Шлараффенланде сейчас казался Гензелю по-настоящему живым. А нынешняя камера, хоть и была частью огромного и сложнейшего организма, ощущалась чем-то совершенно бездушным.
Кормили его через каждые несколько часов. Соски на стенах начинали подрагивать и извергали уже знакомую белесую массу, к которой Гензель не прикасался. Он попытался высчитать интервалы между кормежками и пришел к выводу, что случаются они трижды в сутки. В любом случае проверить этого он не мог.
Воздух со временем становился тяжелым, затхлым, но затем неизвестным образом очищался. Не было ни щелей, ни каких-либо воздуховодов, а если и были, то слишком мелкие, чтобы Гензель мог их обнаружить. Видимо, в окружающих его тканях имелись микроскопические поры, удалявшие углекислый газ.
Сперва наибольшие проблемы представляло собственное беспокойство, затем – жажда. Но с жаждой Гензель научился справляться. Жидкость, которой каждый день обволакивались органические стены его тюрьмы, обладала способностью отлично утолять ее. На вкус она была неприятна, похожа на сукровицу, но Гензель сумел к ней привыкнуть. С беспокойством справиться оказалось куда сложнее. Одиночество грызло его тысячью зубов, столь острых и зазубренных, что его собственные зубы казались зубами годовалого ребенка. Он представлял Гретель, запертую где-то в недрах этого чудовищного живого дома, напуганную, сбитую с толку, обессиленную, погруженную в мрачные геночары.
«Брось, – иногда говорил ему внутренний голос, злой и упрямый. – Она выбрала свою собственную тропинку, твоя сестрица. Пошла ученицей к геноведьме. Не пошла – сидела бы рядом с тобой. Небось сейчас на жизнь не жалуется. Учится геномагическим премудростям и ест себе на посуде, как человек, а не вымя сосет…»
Но подобные мысли утешали слабо, а честно говоря, и вовсе не утешали. Он-то знал коварство геноведьм, которое оказалось ничуть не приукрашено рассказами. Геноведьма
