и поднося её к огненно-красному носу.
– Неделю бы дал ещё. И вот как бы подобрались – былочки не осталось бы,– сказал бригадир.
– Он старенький,– сказал, хохотнув, Гаврила.– Ему на пенсию пора.
– Кому? – спросил бригадир.
– Да Илье-старичку. Пророку. Скажут ему там: «Батюшка, людишки-то жнут и косят». А он: «Ась? Чаво? Ждут и просят?» И пошлёт дожжок. Старенький…
Они долго ходили покосами. Гаврила упрел, пресно запахло его потом. Ручейки побежали меж лопаток, по сухой ложбинке, липко обметало шею. И он вдруг схватился:
– Чавой-то я с тобой, паря, днюю? У меня у самого сено ещё не ставлено. Побегу! Ишь, забалаболился, старый дурак!
Побежал стукотливой частой рысцой. Когда сбежал к самому табору, нежданно-негаданно привалило:
– Батя, иди-ка сюда! – позвал из-за кустов сын. – Накося освежися, – и подал отцу пенливую, до ломоты в зубах остуженную кружку хмельной, настоявшейся браги.
– От спасибочко, сынок! Не здря тебя ростил…
– Давай, давай, дедко! – перебили сотоварищи сына. – Тяни. Не ровён час, застукают нас!
Гаврила в один гык выхлестал кружку.
– Генку кормили, нет? – спросил, утираясь.
– Кормили, кормили! Ступай, батя!
В шитике по-прежнему из-под брезентухи темнели пяточки Генкиных сапог. И Гаврила умилился им. Хотел, было полезть в багажник почеломкаться с внуком, но, вспомнив, что тот убеждённый трезвенник и что никто другой, как Генка, не корит так деда за выпивку, отменил намерение.
Ставленая крутая бражка скоро дала о себе знать. Всё вокруг вдруг порозовело, выяснилось, и река стала мягкой.
Хорошо было на душе Гаврилы. Запел он, как принято было, затягивая окончания слов, а слёзы текли и текли по его щекам, мешая петь, осаживая голос. Но ему было хорошо.
– Стоим на страже всегда, всегда!
А если скажет страна труда… —
отчаянно орал Гаврила, перекрывая стук мотора, но и осипло. Голос вконец сел, и в горле стало щемливо и сухо, а в груди как бы поселилась лёгкая и приятная боль – напелся вволю.
Ткнулся Гаврила взглядом туда-сюда и вдруг накололся на брезентовый вещмешок Никиты Запрягальщика – баба навязала завезти мужу на покос. Поднял мешок, переложил на другое место. Стукнулись в нём одна о другую консервные банки, вроде что-то глухо булькнуло.
«Консерва, – подумал Гаврила. – Вся жизнь – консерва…» Он почему-то стал раздражаться и даже немного досадовать на жену Запрягальщика.
Раньше на покосы брали хороший оковалок подвяленной на черёмуховом дыму медвежатины, солонину захватывали, лосиную губу да оленьи языки, хлебы пекли такие, что по неделе запах и пышность не теряли, пирог с тайменем, бруснику со сливками… Да мало ли чего выдумывали стряпать хозяйки, готовясь к страдной поре.
А перед промыслом, что делалось в селе! Всей семьёй садились лепить пельмени. Гаврила обычно тесто готовил сам. Доверял жене только
