в одно и то же время, приходить в офис, садиться за свой стол, погребенный несметным количеством бумаги. Далее буду пить кофе в обеденный перерыв, равный часу, но из-за избытка бумаги на проклятом столе я вынуждена буду это делать за пять минут и снова возвращаться к бумаге, засиживаться до самой поздней ночи на работе, разгребая бумажный ворох. Такими темпами пройдет десять лет, двадцать, может больше, но ничего не изменится. Каждый новый день будет похож на предыдущий!» Когда я произносила эти слова вслух, то видела собственное отражение в глазах матери, читала в них совпадающее со своим мнение, во мне воспылала надежда, что я смогу быть понятой.
– Человек не может быть подчинен никому, пусть это генеральный прокурор или еще кто-то. Человек свободен с самого рождения, все мы люди равны: одни руки, ноги, голова. Бог породил нас свободными с правом выбора, даже беспрекословно подчиняясь Богу, мы совершаем грех! Пусть я и ошибаюсь в дальнейшем, но я хочу попробовать быть другой, той, которую я прятала. Хочу получать удовольствие от того, что буду делать.
Я все больше и больше раскрывалась маме, окрыленная ее поддержкой. Я предрекала, что, конечно, на новом пути тоже будут преграды и ошибки, но это все ерунда. Когда занимаешься своим делом, то и разрешить проблемы гораздо легче, нежели тебя воротит от уголовных дел и статистики, убийц и воров, насильников и просто придурков.
– Но ведь ты и в прокуратуре справлялась с обязанностями. Смогла сразу же вникнуть в суть, ты с каждым сотрудником поработала, от каждого собрала опыт, научилась многому.
– Да-да. – Согласилась я, припомнив, как Удальцов нагло перевалил на плечи общественного помощника большую часть своей работы, за которую получал хорошую зарплату.
– Вот и подашь документы в резерв. Профессия эта очень хорошая. Осталось-то совсем немного до диплома, столько ждали, разве не подождем еще малость?
Удар был сильный и внезапный. Мои высокопарные слова, обращенные к матери, попросту летали по моей комнате, в которой мы с ней вели наш секретный разговор, и бились рикошетом о стены, потолок и пол. А теперь мать магическим жестом остановила их и направила против меня. Я чувствовала, как каждое слово, каждая буква впивались в мое беспомощное тело, оставляя неизгладимые ссадины, синяки и рубцы. Ее фраза не прозвучала грубо, настойчиво, и тем более не была похожа на приказ. Спокойный, уравновешенный тон, который громче приказа говорил: «Ты говоришь мне о свободе, я подарила тебе время, чтобы выговориться, на этом свобода кончилась. Забудь, о чем говорила, стань той хорошей послушной девочкой, с понедельника выходи в прокуратуру, а главное, больше никогда нас не расстраивай». Дальше она ушла к отцу, а я осталась лежать, распростершись на кровати, и смотреть в потолок. В чем убеждала мама отца, мне было неизвестно, но наверняка она напевала ему, что все в порядке и мой срыв утихомирен. Собирая остатки мыслей воедино, я пришла
