связанному с эмоциональным моделированием информации, где практически «все синтаксические единицы… носят оценочный характер»[258].
Итак, возвращаясь к историческому дискурсу Ломоносова и Миллера, следует отметить, что именно в историографической операции первого ярко проявилось сочинительское ego.
Он превратил практику препозиционных актов (отсылка на объекты-источники, историческую литературу и их авторов) в полемическую игру с оценочными высказываниями. Последнее наглядно показывает текст его известных «Замечаний» на работу Г.Ф. Миллера: «Миллер свои мнения утверждает… весьма неприлично», «весьма несправедливо и дерзновенно», «без всякого успеху», «весьма смешным образом», «говорит весьма предерзостно и хулительно», «равно как на показ для смеху». О Байере русский ученый заметил, что тот «впал в превеликие и смешные погрешности», «не умнее сказал он», «сии Байеровы перевертки», «он в таком своем исступлении или палоумстве», похож на «некоторого идольского жреца, который окурив себя беленою и дурманом… дает сумнительные, темные, непонятные и совсем дикие советы» и т. д.[259] В письменной полемике он демонстрировал риторическую, отличную от научной, практику ведения спора. Например, замечая оппоненту, что описание Нестором древлян (которые, как известно по Повести временных лет, жили «звѣриньскимъ образомъ, живуще скотьски»)[260]имеется «только в искаженной летописи Нестора»[261]. Кроме отношения к полемике, замечание Ломоносова демонстрирует еще и его стиль отбора сюжетов, подлежащих «забвению».
Практика препозиционных актов его оппонента Миллера была для зарождающегося научного стиля вполне корректна. О средневековых книжниках он замечал: «…Многие списатели употребляли вольность по-своему разсуждению иное прибавить, а иное выкинуть». О сочинениях русских историописателей историограф заключал: «…Преизрядныя сочинения покойнаго господина тайного советника Василия Никитича Татищева», или «…Искусством и прилежанием подобной господину советнику Рычкову» и т. д.[262]
Таким образом, историографические операции оппонентов были разными, неодинаковой была и рефлексия об историческом письме (история положительных, воспитательных примеров – Ломоносов; история сама по себе, не зависимая от практических задач – Миллер). Оказались разными и типы внутридисциплинарной (социальной) коммуникации (слабо аргументированный дискурс с оценочными высказываниями в адрес референтов – Ломоносов; аргументированный дискурс с выявлением компетенции референтов – Миллер). В основе спора лежали разные эпистемологические порядки, которые демонстрировали исследователи. Они представляли собой не просто разные «концептуальные каркасы» (воспитанные в рамках разных «каркасов» выразители знания, по мнению К. Поппера, недопонимают друг друга)[263], а разные историографические культуры.
В
Лаврентьевская летопись // ПСРЛ. СПб., 1846. Т. 1. С. 6.
См.:
