отличница, спортсменка». «Спортсменка» следовало вычеркнуть. Спортсменкой она не была. Следует вписать «красавица».
Природа наделила маму редкой внешностью. Она казалась таким нежным, светлым созданием небес – ангелом, божеством. Её лицо не требовало макияжа вопреки всем представлениям о красоте. У неё не было ни чёрных бровей, взлетавших дугами над глазами, ни длинных опахал – ресниц. Вернее, они были, но настолько светлыми, что нужно было присматриваться, чтобы их разглядеть. Всё равно лицо, совершенное от природы, казалось неземным.
Мы с сестрой унаследовали тот же «окрас» с разными оттенками, потом наши дети и все до одного наши внуки – её правнуки. Людей такого типа следует держать взаперти в готических замках, не позволяя лучу солнца коснуться кожи, которая светилась сама.
Черты лица у меня и у моей сестры получились не такими изящными, искажённые папиным вмешательством. Сестре от папы достался тяжеловатый подбородок, а мне – длинноватый нос. Мамин овал лица был нежнее, чем мой и моей сестры. Тем не менее в молодости мы обе были достаточно привлекательными и абсолютно не жаловались на отсутствие поклонников и комплиментов.
Я никогда не флиртовала с мужчинами. Я не умела сексуально вилять бёдрами или откинуть рукой прядь волос, облизнуть губы, стрелять глазами. Мы с сестрой находились в позиции отнекивающихся, отбивающихся.
Как-то в Тель-Авиве я ждала сестру в кафе, сидя за столиком на улице. Я заметила её издали. Она просто шла – довольно торопливо, вприпрыжку из-за того, что сильно опаздывала. Ни я, ни она не обладали типично женственной фигурой, напоминавшей песочные часы. Скорее мальчишеской: ни бёдер, ни ягодиц; одна только грудь, торчавшая вперед. Пока моя сестра шагала по тротуару, мужчины, и стар и млад, оборачивались ей вслед. Может, феромоны – незаметный для людей запах, который источает человеческое тело, – ответственны за привлекательность противоположного пола. Наверное, тот, у кого феромоны сильнее, излучает этот загадочный сексапил, который абсолютно не зависит от формы глаз или губ, а от запаха, от нас нисходящего и улавливаемого не носом, а каким-то неизвестным, загадочным органом обоняния.
В раннем детстве я считала, что мои родители дерутся. Я всем рассказывала, как папа приходит домой и сразу нападает на маму (на самом деле папа маму обнимал, пытался поцеловать). Мама изворачивалась, и они начинали бегать друг за другом, бороться друг другом, зажимать в объятиях. Откуда мне было знать, что это всего лишь предварительные ласки. Невидимое сексуальное напряжение всегда присутствовало, когда они были вместе, даже если папа в гостиной читал газету, а мама готовила на кухне.
Друзья родителей, едва переступив порог, спрашивали у меня: ну как, побои продолжаются, папа бьёт маму?
Иногда я помнила больше деталей: папа стащил с мамы бретельку сарафана и укусил её за плечо. Каждая такая деталь вызывала новый взрыв смеха и энтузиазма. Меня просили рассказать ещё раз.
